Принц для Сумасшедшей принцессы

Душа опустела, лишь ветер разлуки
Струной одинокой упрямо звенит.
Бесследно утихли сердечные муки,
И тело без ласки почти не болит.

Уже не страдает от горя и скуки,
А только отчаянно хочет забыть
Ушедшие в прошлое нежные руки,
Что тело и душу учили любить.

Что сердце омыли слезами капели,
В ночи — согревали, от бед берегли,
Умели играть на капризной свирели,
Но рядом остаться, увы, не смогли.

А память клубится обрывком тумана,
Как строчки давно позабытых стихов,
И разум тревожит фантомом обмана,
Осколком тобой искупленных грехов.

Мы все осознали — душа опустела,
На ранах комком запекается кровь.
Да только из раны уже отлетела
Убитая нами слепая любовь…[2]

…И я почувствовала, как с последним словом печальной баллады безопасно опускаюсь на что-то надежное, упругое, мягкое и погружаюсь в глубокий, исцеляющий сон…

Плеск волн настойчиво выводил равномерную, неумолкающую мелодию жизни. Сквозь ускользающие обрывки сна я удивленно прислушивалась к монотонному шуршанию, которое невозможно спутать с чем-то другим. Несомненно, так умеют петь лишь морские волны, разрезаемые килем быстроходного парусника. Но как я оказалась на корабле?

Тоненькая струйка пресной воды, сладкой и умеренно холодной, неожиданно полилась мне на губы. Я открыла рот, жадно глотнула — поняла, как сильна мучающая меня жажда — и хрипло попросила:

— Еще!

— Я так и знал, ваше высочество, что вы благополучно выкарабкаетесь из этой передряги! — уверенно заявил приятный мужской голос. — Вы напоминаете мне хорошо просоленный линь[3] — гибкий, проверенный и чрезвычайно крепкий…

Заинтригованная своеобразными аргументами незнакомца, я распахнула глаза и была незамедлительно наказана ослепительным лучом полуденного солнца, резанувшего меня прямо по зрачкам.

— Ой!

Я лежала на палубе парусного судна, укрытая куском плотного сукна, а рядом со мной на коленях стоял самый лихой во всей Антее пират, поддразнивающе подсвечивающий мне в глаза до блеска отполированным боком медной кружки.

— Ой-ой! — Я жмурилась и терла припухшие веки.

Мужчина снисходительно рассмеялся, но я уже узнала его вызывающе-красную бандану, полыхающую, будто пожар, и золотую серьгу в ухе. Столь неприкрыто-пижонистой внешностью обладал только один человек на всем белом свете.

— Маллер, — обрадованно вскрикнула я, сжимая темное от загара запястье пирата, — Маллер Справедливый!

— Он самый, причем готовый честью и правдой служить вашему сумасбродному высочеству! — Де Вакс приветственно сорвал свой знаменитый шарлаховый[4] платок, являя моему взору идеально выбритую макушку, и поклонился с галантностью, ничуть не уступающей навыкам какого-нибудь титулованного придворного из свиты короля Мора.

— Рады стараться, ваш-выс-во! — по-простецки гаркнули пять-шесть матросов из числа экипажа, с любопытством кучкующиеся в паре шагов от нас.

— А чего же ты меня сразу в сумасбродные-то записал? — иронично поинтересовалась я, с помощью пирата поднимаясь.

— Так это… вон оно какое дело получилось… — Из кучки моряков вальяжно выдвинулся колоритный смуглый верзила, облаченный в лимонно-желтые шелковые шаровары. (Кстати, для меня так и осталось загадкой, почему бравые ликерийские пираты всегда питают склонность к кричаще-вульгарным нарядам.) — Нам всяких пассажиров перевозить доводилось: и каторжников, и беглецов, и, прости Аола, рабов… Но ведь всегда чин чином — с берега на берег. А чтобы люди к нам вот так, сами с неба падали, — этакое чудо у нас впервые!

— Как — с неба? — Я оторопело уставилась на Маллера.

Капитан насмешливо ухмыльнулся:

— А вот так, элементарно! — Он приподнял правую руку, державшую опустевшую кружку из-под воды, подставил под нее левую и выразительно выпустил посудину, шлепнувшуюся точно в согнутую чашечкой ладонь. — Бум-с!

Я озадаченно почесала в затылке:

— Клянусь Пресветлыми богами, ничего не понимаю!

Матросы дружно заржали, довольные поистине сногсшибательной пантомимой своего вожака.