Принц и пилигрим

Резко повернувшись на каблуках, Артур подошел и встал передо мной лицом к лицу. Он снял с головы корону и с шеи цепь в драгоценных каменьях и отложил королевский меч, но остался в роскошном коронационном одеянии, только скинул и бросил на стол подбитую мехом мантию, и в свете лампы алые складки стекали на пол, словно струи крови. Дверь в опочивальню стояла раскрытая, мне было видно постеленное королевское ложе, но Артур, несмотря на поздний час, не выказывал признаков усталости. В каждом его движении кипела нервная энергия.

Но, овладев собой, он заговорил спокойно и неторопливо:

— Мерлин, когда мы беседовали с тобой ночью о том, что произошло… — Он не договорил, перевел дыхание и приступил снова с отчаянной прямотой: — В ту ночь, когда я совершил с Моргаузой грех кровосмешения, я спросил у тебя, что будет, если она зачала. Я помню, что ты мне ответил. Очень хорошо помню. А ты?

— Я тоже, — неохотно признался я. — Я тоже хорошо помню.

— Ты сказал: «Боги ревнивы, они завидуют людской славе. Каждый человек носит в себе семя своей погибели, всякой жизни наступает предел. И ныне ты сам положил такой предел для себя самого».

Я молчал. Он смотрел мне прямо в глаза настойчивым, бесстрашным взглядом, к которому мне предстояло привыкнуть.

— То, что ты мне тогда сказал, это правда? Ты произнес прорицание или просто искал слова, чтобы успокоить меня перед событиями следующего дня?

— Нет, это правда.

— То есть, если она родит, ты провидишь, что в этом ребенке будет моя погибель?

— Артур, — сказал я, — прорицание нельзя понимать так прямо. Произнося те слова, я не знал — в том смысле, как люди обычно понимают знание, — что Моргауза обязательно понесет от тебя дитя и что в нем будет для тебя смертельная опасность.

Я только знал, что, пока ты был с нею, птицы смерти сидели у меня на обоих плечах, давили меня к земле, и пахло падалью. Камень лег мне на сердце, и мне виделась смерть, соединяющая тебя с этой женщиной. Смерть и предательство. Но в чем это выразится, я не знал. Когда же понял, дело уже было сделано, и осталось только ждать, что пожелают ниспослать нам боги.

Артур снова заходил по комнате, приблизился к дверям в опочивальню, молча постоял, привалясь спиной к дверному косяку и не глядя в мою сторону, потом расправил плечи и обернулся. Решительными шагами подошел к столу, сел и, подперев подбородок кулаком, встретился со мною взглядом. Во всех его движениях были, как всегда, плавность и сила, но я, так хорошо знавший его, видел, как натянута узда. Речь его тоже звучала спокойно:

— Ну вот, теперь мы знаем, что птицы-стервятницы не ошиблись. Она и вправду понесла. Но ты в ту ночь сказал мне еще кое-что. Ты сказал, что грех мой совершен в неведении и что на мне вины нет. Что же, кара без вины?

— Так бывает нередко.

— Грехи отцов?

Я узнал слова из священной книги христиан.

— Да, — ответил я. — Утеров грех на тебе.

— А теперь мой на этом ребенке?

Я не ответил. Мне не нравилось направление, которое принял наш разговор. Впервые, беседуя с Артуром, я не чувствовал своей власти над ним. Я говорил себе, что я устал, что сила моя на спаде, что еще придет мой час. Но на самом деле у меня было такое чувство, будто я, как рыбак из восточной сказки, откупорил бутылку и выпустил джинна, а он оказался во много раз сильнее меня самого.

— Все понятно, — сказал король. — Раз мой грех и ее грех падут на голову ребенка, значит, нельзя, чтобы он жил. Поезжай на север и скажи это Моргаузе. Или, если хочешь, я дам тебе для нее письмо и сам ей все объясню.

Я набрал воздуху, чтобы ответить, но он не дал мне и рта раскрыть.

— Не говоря уж о твоих предчувствиях — а я не настолько глуп, чтобы ими пренебречь, — разве ты не понимаешь, как это сейчас опасно, если Лот узнает? Она боялась, что забеременела, и, чтобы избежать позора, постаралась раздобыть себе мужа.

А кто лучше Лота? Его когда-то прочили ей в мужья, может быть, он даже ей нравился, и тут она увидела случай затмить сестру и приобрести титул и положение, которых лишилась со смертью отца. А уж кому и знать, как не мне, — продолжал он, в ниточку растянув губы, — что любой мужчина, на которого она обратит свою благосклонность, побежит к ней, стоит ей только свистнуть.

— Артур, ты говоришь о ее позоре. Но ты ведь не думаешь, что был первым, кого она уложила в свою постель.

Он ответил с поспешностью:

— Нет, и никогда не думал.

— Тогда почему ты не допускаешь, что она принимала Лота еще до тебя? Что она уже была беременна, а тебя заманила в надежде добиться милостей и преимуществ? Она знала, что часы Утера сочтены, и, страшась, что после предательства под Лугуваллиумом Лот утратил благосклонность короля, задумала сделать так, чтобы отцом Лотова ребенка представить тебя…

— Это все домыслы. В ту ночь ты говорил иначе.

— Верно. Но подумай сам: такой ход событий тоже отвечает моим дурным предчувствиям.

— Дурным, но не настолько, — резко возразил он. — Если от этого ребенка действительно исходит гибельная угроза, не все ли равно, кто его отец. Гадать об этом бесполезно.