Принц инкогнито

Антон Владимирович Понизовский Принц инкогнито

Романтические приключения: 1908 год, русская эскадра у берегов Сицилии, Мессинское землетрясение, тайная коронация. И сразу: жизнь сумасшедшего дома в современной российской глубинке. Кто-то из пациентов устраивает поджог за поджогом…

«Пол гудит под ногами, как палуба корабля. Санитарская и особенно процедурная таят опасность, словно патронные погреба…»

«Под видимостью обычных вещей, буквально здесь, под щекой, под подушкой, — скрыта грозная тайна, которая проявляется лишь в огне».

Новый роман Антона Понизовского — это сразу и детектив, и философская притча, и щемящая история безумия, и многослойная литературная игра. Десяток мотивов под одной обложкой — и ни единой фальшивой ноты.

Галина Юзефович («Meduza»)

Эту книгу обязательно надо прочитать, и нет сомнений, что вы узнаете себя и окружающих… но узнаете с неожиданной стороны.

Олег Фочкин («Известия»)

Мастерски чередуя стили и голоса, Антон Понизовский ведёт читателя по лабиринту человеческого сознания с его непредсказуемыми поворотами, тоннелями и неожиданными переходами.

Наталья Ломыкина («Forbes Russia»)

(От)чаянная, обжигающая, головокружительная вещь.

Павел Крючков («Новый мир»)

Автор — финалист премии «Большая книга» за роман «Обращение в слух»

1

В полутьме перья кажутся сплошной массой. Жалкие мятые пёрышки. Плю́маc[1]. Плебс. Тысячи одинаковых перьев внутри подушки.

Я щёлкаю зажигалкой. Наволочка темнеет, на ткани вспухает пятно, будто я капнул чернилами. По границе разрыва рыскают штрихи пламени, тире — тире — точки. Как азбука Морзе, как отдельные буквы, слова и огненно-красные строки, нитки вспыхивают и на глазах истлевают, штришки расползаются (изгибаются дугами, распадаются на отдельные скобки).

С красной строки загорается ткань. Беспорядочно разбегаются, распространяются язычки — поодиночке и стайками, табунками: сбиваясь, лопочут, плетут витиеватые вензеля.

Я вижу: огонь — это речь. Это сказка. Перебивая, подхватывая друг друга, с пятого на десятое, путаясь, обрываясь, огненные языки торопятся рассказать про меня и про Миньку.

Вот мы на верхней палубе «Цесаревича». Солнце скрыто за облаками. Но мы молодые, работаем без фуфаек, в одних рубахах: сицилианский декабрь — вроде нашего сентября.

Пока офицер далеко, Минька курит, облокотившись на леер. (Правда, сначала, наученный горьким опытом, взялся за леер, подёргал туда-сюда: закреплён ли?)

Матросики дрессированные, субординацию знают: все как один драят палубу, в Минькину сторону не глядят. Прикоснись к палубе. Чувствуешь, какая гладкая? Досочки из благородного тика, деревянные шайбы сидят как влитые, и между досками — аккуратнейшие каучуковые прокладки. Хотя от угольной пыли ничто не спасает. Скачиваем и драим, драим и скачиваем с утра, а вахтенный офицер провёл пальцем: мойте-ка, братцы, почище. Тьфу!

— Дак что, братец? — передразнивает Минька, когда офицер исчезает из виду. — Ты обещал, «на бе-ерег отпустят».

Я на коленках, в руках грязная ветошь. Киваю:

— Сегодня же вечером и пойдём.

«Снова брешешь, — думает Минька. — А я-то, — думает, — развесил уши, дурак. Но обидно ж! Как хотелось бы в увольнение погулять — вон, Сицилия…»

Минька думает: «Теперь поздно. Что бы Его Высочество ни травил, после обеда на берег не выпускают…» — сплёвывает за борт.

«Цесаревич» стоит в круглой бухте. В семи-восьми кабельтовых к норд-норд-осту видны Сиракузы, сахарные дворцы. Прищурившись, Минька видит над берегом тёмную кромку: это могли быть деревья, аллея вдоль набережной — кабы линия не смотрелась настолько ровной…

Огонь выедает в перьях лакуны, каверны. Воспламеняясь, безвольные шелковистые волоски съёживаются, оплавляются в чёрные капли. Я тоже скоро умру.