Принц вечности

В храме Дженнаку случалось бывать еще при жизни Джеданны, и он помнил мрачноватый огромный зал первого яруса, украшенный изваяниями Шестерых. Они стояли в центре плотным кругом, будто собравшись на совет по завершении своих странствий; в кольце величественных фигур, обращенных лицами друг к другу, начиналась лестница, ведущая вниз, в первое из подземелий, расписанное серебряными знаками по черному фону. То была Книга Минувшего; за ней шла пещера в зеленых и изумрудных тонах, оттенках Книги Повседневного, а дальше – ало-пурпурное великолепие Книги Мер, торжественный блеск золота и спокойная синева Книги Тайн. Четыре подземелья, четыре Книги; и Дженнак мог поклясться хитроумием Одисса, что никакой Пятой Скрижали в святилище не было. Если не считать проходов между пещерами, стены их казались несокрушимым монолитом, без трещин, ниш, выступов и впадин; ярко окрашенные знаки, вырубленные в камне, шли по ровной и гладкой поверхности от пола до потолка. Пол выглядел таким же монолитным, как и стены, а потолок служил основанием храма, и хоть был он толщиной в человеческий рост, вряд ли в нем могли скрываться какие-то потайные камеры. Не было их и на верхних ярусах, где хранились древние свитки, одежды жрецов и музыкальные инструменты.

Только он подумал об инструментах, как от святилища донеслись переливы флейт, а затем – человеческие голоса, протяжные и напевные, как негромкий рокот волн или шелест трав под осторожной ладонью ветра. Жрецы приветствовали восходящее светило, и повсюду в Эйпонне, в свой черед и в нужный миг, слышались эти Песнопения, одинаково мелодичные и торжественные, единственная жертва, угодная богам. Утренний гимн плыл над пирамидами и башнями Цолана, и Дженнак не сомневался, что звучит он сейчас в Тайонеле и в долине Отца Вод, что отзвучал уже в сеннамитских степях, в Арсолане и над Цветущим полуостровом, что скоро пропоют его в Коатле и Мейтассе. Этот древний ритуал казался незыблемым, как сама жизнь; его исполняли утром и днем, вечером и с наступлением ночи, на суше и на море, в дни мира и в дни войны. Но сохранится ли он? Уцелеет ли в тех невиданных войнах, что предрекал Унгир-Брен? И от которых намеревался спасти Эйпонну Че Чантар?

Песнопение завершилось, и Дженнак, сотворив священный жест, повернулся к гавани. Там, среди широкобортных кораблей островитян, атлийских парусников, торговых плотов из Лимучати и лодок, сплетенных из тростника, хищным кайманом возлежал «Хасс», раскинув лапы балансиров; сияли бронзовые стволы его метателей и носовой таран, трепетало на мачте полотнище с багряным соколом на алом фоне, подвязанные паруса казались сложенными птичьими крылами, палубы и корпус из дуба – розоватым защитным панцирем, откованным из светлой меди. Дженнак залюбовался кораблем; затем поднял руку, то ли приветствуя солнечный восход, то ли здороваясь с пробуждавшимся драммаром, и медленно направился вниз, в свой хоган.

Там он облачился в красный шилак, подпоясав его черным поясом из кожи арахакского демона, подвесил к ремню кинжал и сумку с яшмовой сферой. Хоть шар и не желал вращаться под его ладонями, но был всегда при нем – по крайней мере, в светлое время суток. Эта внезапная привязанность не вызывала у Дженнака удивления; чем бы ни являлся шар, даром премудрых богов или наивных дикарей, он, безусловного, мог считаться предметом магическим, позволяющим вникнуть в намеренья противника и приносящим удачу. А удача была ему нужна.

* * *

Дженнак прибыл в Цолан в День Медведя, а Оро'сихе и Тегунче опередили его, так как тасситский посланник находился больше месяца в Коатле; из любого же атлийского порта можно было добраться в Юкату вдвое быстрей, чем из Лимучати. Но в День Медведя к переговорам, разумеется, не приступили, как и в Дни Волка, Змеи и Быка, ибо все эти животные отличались если не хищным, так коварным и непостоянным нравом. А важное дело нужно начинать в такой день, который свободен от дурных предзнаменований, и ближайшим из них являлся День Собаки, следующий за Днем Быка. Собака дружелюбное создание; верный друг, надежный спутник, помощник и страж, не лишенный в то же время лукавства и осторожности, хитрости и острого чутья. Словом, подходящий зверь, и день тоже подходящий!

Правда, за Днем Собаки следовали Дни капризной Кошки, грозного Орла и гордого Чультуна – и, с той же неизбежностью, с какой все свершалось все в мире, за месяцем Плодов торопился месяц Войны. Однако имелись и другие дни, подходящие для союзов и соглашений, – Голубя и Керравао, Пчелы и Камня, Глины и Воды. В любой из них можно было заключить договор, скрепив его знаками Уделов и торжественной клятвой; в любой из них май-ясские каменотесы могли взяться за резцы, чтобы украсить одну из колонн в совещательном зале причудливой письменной вязью.