Принц Зазеркалья

Тогда я поднимаю светящуюся кисть и касаюсь ручки щетиной. Опять ничего. Тут я замечаю, что дневник у меня на шее светится. Кроме того, он тянется к дверной ручке, словно намагниченный, туго натягивая шнурок на шее.

Наморщив лоб, я наклоняюсь, чтобы коснуться дневником металлической ручки. Искра, щелчок. Отложив кисть, я открываю дверь и вижу перед собой точную копию прихожей в доме у Джеба и Дженары.

– Эл? – говорит Дженара.

Я открываю рот. Глаза у нее пустые и бесстрастные, как у двойника Джеба. Розовые волосы собраны наверх. На Джен черно-белые клетчатые лосины и серебристая туника.

– А ты что здесь делаешь?

Она ведет себя так, как будто в моем появлении нет ничего странного.

Меня переполняют эмоции. Я хочу броситься ей на шею. Но это не Джен, а просто пустышка, отражение моей лучшей подруги.

– Мама! – зовет Дженара. – Эл пришла! Испеки нам печенье или что-нибудь такое!

Она берет меня за руку и ведет в полутемную гостиную.

Я покрываюсь мурашками. Это существо говорит как Дженара. Ведет себя как Дженара. Но ему не стоит доверять, судя по опыту моего общения с некоторыми созданиями Джеба.

Из темного угла, из-за деревянной платформы, снабженной колесами и рычагами, доносится мужской голос:

– Привет, Алисса. Джеб с тобой?

– Э… – отзываюсь я, смутно припоминая этот голос.

Дженара включает напольную лампу, осветив деревянную конструкцию, на которой спереди написано «МЫШЕЛОВКА БОРМОГЛОТА».

– О нет, – говорю я, не веря своим глазам.

Это та самая штука, которую мы с Джебом увидели, когда спустились по кроличьей норе. Та, которая помогла нам открыть дверь в сад – навстречу безумию.

Та, с которой всё началось…

Папа Джеба стоит за деревянной платформой и возится с одним из рычагов. Он выглядит молодым и добродушным, ничуть не похожим на озлобленного, увядшего мужчину, каким был незадолго до смерти.

Меня мутит. Джеб оживил отца и сделал его добрее, чтобы воскресить приятные семейные воспоминания. Это очень мило, грустно и тревожно.

– Наверное, он уже едет, – говорит мистер Холт и смотрит на меня.

Я подавляю стон. Глаза у него светятся оранжевым и мерцают, как зажженные сигареты. Когда он моргает, сыплется пепел. Серые комочки спадают с лица, оставляя на щеках серые полоски.

– В конце концов, это его любимая игра, – говорит мистер Холт, кладя на рампу мраморные шарики. – Он обещал дать мне отыграться.

– Ты надеешься, что на сей раз он позволит тебе выиграть, папа? – спрашивает Дженара и хихикает.

Мистер Холт подмигивает дочери, и с его щеки ссыпается рдеющий пепел.

Я вздрагиваю.

– Э… мне пора.

Я пячусь, а Джен и мистер Холт следуют за мной.

– Но ты же только что пришла, – говорит Джен, и ее голос звучит скорее угрожающе, чем дружелюбно.

Я врезаюсь во что-то мягкое и бесформенное и резко поворачиваюсь.

– Печеньку?

Пухлая миссис Холт улыбается мне и протягивает тарелку, полную лакомств. Шоколадное печенье, окровавленная бритва и битое стекло – блюдо дня.

– Мне нечего здесь делать, – шепчу я, не в силах оторвать взгляд от смертоносного угощения.

– Да, – отвечает миссис Холт. – Мы здесь, чтобы радовать Джеба. А ты его расстроила. Но мы всё исправим. Съешь печеньку.

В животе у меня стягивается узел. Я отступаю в центр комнаты, а они приближаются, шипя:

– Мы нас-с-стаиваем. Прос-сто воз-з-зьми печенье…

Висящий на шее дневник испускает ослепительный красный свет. Мнимая семья Джеба с воплем шарахается. Они падают на пол бесформенной грудой рук и ног. С бьющимся сердцем я выхожу из комнаты и закрываю дверь, радуясь, что Джеб нарисовал своих родных в особых декорациях. Значит, они не могут переступить порог.

Я прижимаюсь спиной к двери. Ее гладкая поверхность холодит кожу сквозь прорези в футболке. Мраморные шарики, видимо, напоминают Джебу о том, как он мастерил всякие штуки со своим отцом. Одно из его счастливейших воспоминаний.

Если это – приятная сцена, страшно подумать, что кроется за следующей дверью, покрытой сигаретными ожогами.

Отперев замок с помощью дневника, я заглядываю внутрь. Спортзал со штангами, велотренажер, беговая дорожка. Всё освещено тусклыми, мерцающими флуоресцентными лампами. В зале никого, поэтому я захожу. В нескольких шагах от стены, покрытой разбитыми зеркалами, висит боксерская груша в форме яйца. На ней нарисованы глаза, круглые щеки и рот – жутковатая версия Шалтай-Болтая.

Из-за груши доносится шипение. Дрожа, я вижу, как она медленно поворачивается и каким-то образом удерживается на месте, хотя скрученная веревка тянет ее обратно.

У меня захватывает дух. На другой стороне мешка – лицо мистера Холта. Не плоский рисунок, а настоящее объемное лицо, живое, злобно рычащее. Это – тот мистер Холт, которого я знала; его некогда красивые черты искажены гневом и недовольством, щеки ввалились от пьянства и неправильного питания.

Как и у предыдущего мистера Холта, вместо глаз у него горящие окурки.

Он рычит: