Принцесса специй

— Нет, — возразила я. — Ты достойна счастья. Достойна уважения. Я помолюсь за это.

— Фенхель, — позвала я, когда она ушла, — фенхель, формой как полуприкрытое веко, подведенное черным, — помоги мне.

Я подошла к ящику, зачерпнула рукой горсть. Фенхель, который Мудрец Вашистха съел после того, как проглотил демона Иллвола, чтобы тот не смог возродиться к жизни.

Я подождала, когда начнется покалывание, чтобы начать песню.

Но ничего не происходит, только острыми своими концами специя кусает мне руку.

- Ответь мне, фенхель, цветом, как пестрый воробей, привносящий мир в тот дом, рядом с которым вьет гнездо, — специя, что помогает нам осознать свое горе, и через это осознание делает нас сильнее.

Наконец, я слышу ответ, но это не песня, а бурчание, волной ударившее мне в голову.

- А почему мы должны помогать, если ты позволяешь себе то, что запрещено. Если ты переступаешь границы, что сама же так старательно очертила вокруг себя.

- Фенхель, уравнитель, если его едят двое одновременно, то он распределяет их силу так, чтобы у них было поровну, я молю тебя, помоги жене Ахуджи.

- Раскаиваешься ли ты в своем проступке, в своем жадном стремлении получить то, от чего поклялась отказаться? Сожалеешь ли ты?

Я вспоминаю снова, как держу в руке ее пальчики, легкие, словно маленькая птичка, и такие же доверчивые. Вспомнила, как вытерла ее слезы, прикосновение мокрых ресниц, ее лицо в моих ладонях — эту живую дышащую кожу. Как защемило сердце, не избалованное живым теплом.

Жена Ахуджи, почти что уже Лолита, я тоже знаю, что такое бояться. Я солгу, если только это хоть сколько-нибудь поможет. Ради тебя я отдам свою жизнь, если придется.

Вокруг меня специи сдержанно, с холодным почтением ждут, как будто и не подозревают, каким будет ответ.

— Нет, я не жалею, — наконец отвечаю я, чувствуя, как становится нечем дышать. Язык деревенеет во рту. Я с трудом выжимаю из себя слова.

И пусть я понесу должное наказание!

Так тихо вокруг, как будто я осталась совсем одна и парю в галактическом мраке. Кружусь и пылаю, и никто никогда не услышит, как в конце концов, взорвавшись, я обращусь в ничто.

— Ну что ж, — наконец слышится голос.

— Что теперь будет?

— Узнаешь, — и голос теперь слабый, далекий, спокойный. — Придет время — узнаешь.

В полумраке вечера я сижу за прилавком и нарезаю кончиком своего волшебного ножа семена калонджи, они размером не крупнее личинки жука-долгоносика.

Это занятие требует предельной сосредоточенности. Я должна произносить определенные заклинания, в то время как острие ножа ровно входит в ломкую жесткую сердцевинку; должна делать вдох и задерживать дыхание, пока не пройду опасный момент. Так что прежде чем приняться за это, пришлось дождаться закрытия магазина.

Я работаю без остановки. К тому времени, как сегодня зайдет Харон — каждый вторник он забегает по пути на вечернюю молитву, — его пакет должен быть готов. Не знаю почему, но до сегодняшнего дня, как только я подумаю о нем, все холодеет и сжимается у меня внутри. Ножик взлетает и падает, вверх-вниз, вверх-вниз. Семена калонджи громко гудят, как пчелы.

Я должна правильно прижать, расщепить каждое семечко ровно наполовину до серединки. Я должна поддерживать нужный ритм.

Немного быстрее — и горошинки разлетятся, медленнее — и незримая цепь, связывающая все расщепленные семена в одно энергетическое целое, распадется, и черная энергия рассеется в окружающем пространстве.

Может быть, потому я и не услышала, как он вошел, и невольно вздрогнула, когда он внезапно заговорил. И почувствовала на своем пальце укол лезвия, как всполох огня.

— У тебя кровь течет, — сказал Одинокий Американец, — я страшно извиняюсь. Мне следовало постучаться или как-то дать знать…

— Все о'кей. Нет-нет, правда, всего лишь царапина.

В голове же стучит мысль: я уверена, я закрывала дверь, точно ведь закрывала…

И: кто он такой, если проходит сквозь двери…

Затем все мысли были сметены искрящейся золотом волной счастья.

Кровь капала с моего пальца на горку калонджи, теперь красно-черную и разрушенную. Но, наполненная золотым счастьем, я не находила в своей душе места для огорчений.

— Позволь-ка… — сказал он и, не успела я воспротивиться, поднес мой палец к губам. И пососал.

Жемчужная гладкость зубов, горячая и влажная атласная поверхность внутренних губ, язык медленно скользит по ране, по коже. Его тело — мое тело — становятся одним.

Тило, могла ли ты даже помыслить когда-нибудь о таком… Я хотела бы наслаждаться этим моментом вечно, но должна вымолвить:

— Зачем же, я сейчас что-нибудь приложу, — и отступить, хотя, кажется, не осталось уже никакой воли.

В кухне я нахожу мешочек с высушенными листьями нима. Намоченные в меде и приложенные к коже, они лучше всего исцеляют раны.

Но я посмотрела на палец — кровь уже не течет, только бледный красноватый порез свидетельствует о том, что что-то вообще случилось.

Может быть, тело, созданное магией и огнем, не кровоточит так, как обычное.

Но про себя думаю:

«Это все он, это все он».