Принцесса специй

Хорошо, что ты напомнил мне, Американец, тогда, когда Тило, растворившись в тебе, уже почти забыла, кто она есть. Ты полюбил меня за цвет моей кожи, мой чужеземный акцент, необычность моей культуры: все это манило тебя волшебством, которого тебя не хватало в женщинах твоей расы. Томясь по нему, ты сделал меня в своем воображении такой, какой я не являюсь.

Нет-нет, я не вправе тебя винить. Может быть, и я тоже тебя придумала. А как на почве недопонимания может взрасти семя настоящей любви? Даже если бы между нами не стояли специи, у нас бы ничего не получилось. И кто знает, не стали бы мы в конце концов ненавидеть друг друга.

Что же, тем лучше.

Эта мысль придала мне силы, так что я смогла вырвать свое сомлевшее тело из теплого гнездышка. Приступить к тому, что должна успеть сделать до того, как он проснется. В ящике стола на кухне я отыскала бумагу и карандаш. Начала писать.

Записка отняла много времени. Мои пальцы не слушались. В моих непокорных глазах зрело рыдание. В голове рождались только слова любви. Но, наконец, дело сделано. Я открыла дверь в ванную, обернула записку вокруг тюбика с пастой, где он должен будет завтра утром ее найти.

И разбудила его.

Мы поссорились: это была наша первая любовная ссора. (И последняя, напомнил голос в моей голове.)

Я сказала ему, что должна вернуться в свой магазин. Он не понимал. Почему мы не можем побыть вместе до утра, еще раз заняться любовью при утреннем свете. Он принесет мне завтрак в постель.

О Равен, если бы ты только знал, с каким удовольствием…

Но к рассвету, когда пламя Шампати зажжется, хочу я того или нет, я должна находиться от тебя как можно дальше.

Я заставляю себя говорить холодно, говорю, что мне надо побыть одной, все обдумать.

— Я уже тебе надоел?

Равен, Равен, — плачет душа.

Я говорю, что мне срочно нужно кое-что сделать, но что — объяснить не могу.

Его губы сложились в линию жестокой обиды:

— Я думал, у нас больше нет друг от друга секретов. Думал, что отныне наша жизнь — одна на двоих. Разве ты своим телом не обещала мне этого?

— Пожалуйста, Равен!

— А как же наше райское место? Мы разве не поедем искать его вместе?

— К чему спешка? — Я и сама удивлена тому, как спокойно мои губы выговаривают лживые слова, тогда как внутри все сжимается и переворачивается.

— Мы не должны больше терять ни минуты, — настаивает Равен, — ведь теперь мы нашли друг друга. Ты лучше, чем кто бы то ни было, понимаешь, как изменчива жизнь, как в ней все неустойчиво и хрупко.

В ушах у меня эхом бьется: хрупко, хрупко. Звезды в окне головокружительно тают в преддверии утра.

— О'кей, — наконец говорю я, слишком трусливая, чтобы видеть разбитую надежду в его глазах, — приезжай ко мне утром, и тогда мы отправимся, — а про себя добавляю: если я там к тому времени буду.

Я же знаю, что нет.

Мы едем в молчании. Равен, все еще недовольный, настраивает радио. Животные в оклендском зоопарке странно себя ведут, с самого вечера кричат и вопят на все лады, — вещает диктор ночного выпуска новостей. Певец голоском как тростник на ветру, предупреждает нас, что если мы помчимся еще быстрее и достигнем скорости звука, то просто сгорим.

О пламя Шампати, как быстро я помчусь, как ярко я загорюсь.

Я представляю, как Равен увидит утром записку, когда, спотыкаясь, зайдет в ванную, на его слипшихся глазах еще запечатлена форма моих губ. Как широко они распахнутся, сбрасывая последние остатки сна.

«Равен, прости, — прочтет он, — я не надеюсь, что ты поймешь. Просто поверь, что у меня не было выбора. Я благодарю тебя за все, что ты мне дал. Надеюсь, я тоже что-то привнесла в твою жизнь. У нашей любви нет будущего, потому что она порождена фантазией, твоей и моей, идеализировавшей образ индианки и образ американца. И уходя — пока не знаю, что меня ждет, жизнь или смерть, — я буду хранить память об этом мучительно кратком миге счастья. До конца».

Кунжут

Я не открывала дверь своего магазина, пока Равен не уехал. Мне страшно было даже предположить, какой разгром ждет меня внутри в качестве расплаты за это последнее мое деяние — такую любовь, какую вкушать Принцессам не дозволяется.

Но там — все, как я и оставила. Я смеюсь и чувствую почти разочарование. Как будто все это время я надрывала себе сердце беспокойством совершенно напрасно. Все будет так, как обещала Мудрейшая: я ступлю в пламя Шампати, а затем очнусь на острове, чтобы, наследуя, возложить ее бремя на свои плечи. О, воистину, это будет мне наказанием и, безусловно, наихудшим из всех возможных. Конечно же, моя кожа будет вся в следах от ожогов, чтобы я никогда ничего не забыла; конечно же, я окажусь в теле старухи (я уже чувствую, как оно снова меняется — снова искривляются кости) — еще старее, уродливее, со всеми его немощами и болезнями.