Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа

Шли часы. В центре зала разыгрывалось комическое представление, актеры пытались перекричать шум, а самые нестойкие из гостей – пожилые и клирики – стали покидать пиршество. Разговоры делались раскованнее, веселье – вульгарнее. В особенности отличался папочка: забыл о своих печалях перед церемонией и шептал что-то в ухо Джулии, отчего та глупо улыбалась. За столом поблизости главенствовал Хуан: он сидел со своей свитой из расфуфыренных головорезов и Джема, а между турком и Хуаном устроилась ярко одетая женщина, которая жадно ловила каждое слово моего брата.

Изредка я поглядывала на Джованни. В отличие от меня, он не страдал потерей аппетита – ловко отрывая мясо от костей, проглотил уже трех жареных каплунов. Заляпанная жиром салфетка была засунута за облегающий воротник, приобретенный в долг. Виночерпий регулярно пополнял его кубок. Вино подавали неразведенное, но Джованни не казался пьяным, только рассеянным. Один раз он ответил на мой взгляд потерянной улыбкой, словно забыл, зачем мы здесь находимся.

Я удивлялась его беспечности. Во мне закипала тревога, но он, казалось, не понимал, что нас ожидает, хотя каждое мгновение приближало тот ужасный час, когда мы окажемся в брачной постели. Он съел больше, чем мог вместить, но все еще вел себя как голодный. Вооруженные щетками слуги смели объедки со стола, звон часов известил о перемене блюд: пришла пора десерта. Джованни ерзал на стуле в нетерпеливом ожидании. Новый ливрейный отряд внес засахаренный миндаль, марципаны и фрукты в сахаре, а с ними громадные графины со сладкой мадерой. Как он может вести себя так, словно это пиршество будет продолжаться вечно? Точно у него нет другой заботы, кроме как набивать свою утробу, хотя у него только что появилась молодая жена?

Послышался визг Джулии. Я испуганно повернулась: на глазах у всего зала папочка все пальцы по самые перстни засунул между ее грудей. Выудил оттуда кусок мяса, затолкал себе в рот, причмокнул, подмигнул гостям за столом под ним – а там сидели одни кардиналы.

– Ничто так не разогревает язык, как женский пот, а? – с усмешкой сказал он.

Зал взорвался хохотом. Кардиналы последовали его примеру и принялись засовывать куски мяса за корсажи ближайших соседок, женщины визжали и в шутку отмахивались от блудливых кардинальских рук.

Папочка откинулся на спинку кресла.

– Остальное – отдать черни, – приказал он Бурхарду.

Тот охнул, будто ему приказали отдать собственную ногу. Охранники отворили окна, впустив внутрь приятный вечерний ветерок. Гуляющие на пьяцце сбились в толпу, когда слуги принялись выворачивать из блюд на мостовую остатки десерта, сопровождаемые сахарным дождем.

Папочка поймал мой взгляд и подмигнул. Потом, прерывая актеров, громко крикнул:

– Музыка! Невесте пора танцевать! Кто здесь присоединится к моей Лукреции?

Актеры освободили пространство, оставив на полу принадлежности своего незаконченного представления: белую маску, куски потрепанных кружев, муляж позолоченного меча. Музыканты настроили инструменты. Наконец за разноголосицей струн я услышала испанскую мореску и с нетерпением повернулась к Джованни. Именно этого я и хотела – движения, чтобы разогнать застоявшийся воздух и разрушить оцепенение обжорства. Может быть, он во время танца шепнет мне какое-нибудь нежное словечко, смягчит мои дурные предчувствия.

Он отрицательно покачал головой:

– Не могу…

Залитая жиром салфетка по-прежнему свешивалась у него с воротника.

– Не умеете? – ошеломленно спросила я.

Благородные персоны даже самого низкого ранга умели танцевать. То была необходимая часть образования дворянина, не менее важная, чем верховая езда или фехтование.

– Нет, вообще-то, умею. Но эта одежда, – он обвел себя рукой, – воротник… Все слишком тяжелое. Не хочу выставлять себя идиотом.

Вот уже во второй раз он жалуется мне на свою одежду! Что его беспокоит на самом деле: тяжесть одеяний или опасение причинить им ущерб? Неужели ему придется после празднества все это вернуть?

И тут я услышала голос:

– Я приму на себя обязанности хозяина.

К моей радости, в зал вошел Чезаре. Держался он настолько раскованно, что все глаза устремились на него.

Проходя мимо брошенного реквизита, он нагнулся, подобрал полумаску и надел. Белая материя закрыла верхнюю часть лица, оставив на обозрение губы и подбородок. Кардинальскую мантию он сменил на рейтузы, обтягивающие бедра, хорошо подогнанный бархатный дублет подчеркивал стройную фигуру. Рубашка на нем имела такой темно-красный цвет, что казалась почти черной, широкие рукава украшала испанская вышивка. На груди висел крест, единственная драгоценность Чезаре. Золотая цепь, извиваясь, как хвост змеи, пропадала на спине за плечами.

Остановившись перед возвышением, на котором сидел отец, он поклонился.

Папочка уставился на него:

– Ваше высокопреосвященство отсутствовали на пире.

– Увы! Приношу извинения, ваше святейшество, но в последнюю минуту меня позвали исповедовать грешника.