Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа

– Чезаре так и сказал. – Она снова взяла меня за руку, и я почувствовала лед ее пальцев. – Лукреция, он был в бешенстве. Я никогда его таким не видела. Он говорил… страшные вещи. Начал швыряться всем, что попадало под руку. Он словно разум потерял. Пот с него градом катил. Он так побледнел – я и в самом деле подумала: у него лихорадка. И до сих пор так думаю. Похоже, он очень болен. Я считаю, у него…

– Что? – Я с такой силой сжала ее руку, что она поморщилась. – Что, по-твоему, у него?

– Французская болезнь[63].

На страшный миг у меня потемнело в глазах.

– Невозможно, – пробормотала я. – Он всегда был сильный, здоровый. Если не считать приступа болотной лихорадки в детстве, Чезаре ни дня в жизни не болел.

– Он вышвырнул меня из комнаты. – Она отстранилась, сдвинула лиф своего платья и показала мне синяк на плече. – Он своими руками сделал это со мной! Я пыталась его урезонить, говорила, что не стоит так беситься, а следует сказать о своей озабоченности его святейшеству и отец прислушается к нему. Даже сказала, что сама могу поговорить с его святейшеством, – ты же знаешь, как он ко мне расположен. Но Чезаре стал грозить мне, обещал задушить, если я скажу кому-нибудь хоть слово. А потом вышвырнул из комнаты как собаку.

В ее глазах заблестели слезы. Грубость Чезаре привела ее в ужас. Хотя Санча и казалась многоопытной женщиной, ей едва исполнилось восемнадцать лет и свою жизнь она провела в изнеженной атмосфере королевского двора. Одно дело, если ты играешь роль соблазнительницы перед восторженными поклонниками, и совсем другое – когда с тобой обходятся как со шлюхой.

– Я его люблю, – сказала она. – Правда люблю. Он самый очаровательный из мужчин, каких я видела, но сегодня он меня напугал. Я словно заглянула в глаза сумасшедшего. Был один момент: он подошел ко мне и я почувствовала, что он готов меня убить.

– Не думай так. – Я обняла ее. – Если то, что ты говоришь, правда, то он не в себе. Отец всегда пренебрегал им и возвышал Хуана. От этого недолго было сойти с ума. Чезаре столько лет прилагал все силы, чтобы доказать свою полезность. Ему такое отношение нестерпимо. Но я уверена, – я убрала волосы с ее лба; на лице ее было выражение изумленного ребенка, – что он не желал тебе зла. Он попросит прощения. Будет жалеть о том, что сделал. Уже жалеет.

– Да. – Она отчаянно закивала. – Я точно так же думала. Поэтому и позвала тебя. Ты его любимая сестра. Он всегда с таким восхищением говорит о тебе. Я не хотела прерывать твою встречу с Альфонсо, поэтому прислала записку твоей горничной, но подумала…

– Понимаю. Я поговорю с ним. – Я улыбнулась, чтобы поднять ей настроение, хотя мои дурные предчувствия все время нарастали. – Пусть Микелотто проводит тебя в твое палаццо, а я тебе пришлю записочку.

– Спасибо, Лукреция, – дрожащим голосом прошептала она и поплелась к ждавшему нас Микелотто.

Когда тот увел Санчу, я повернулась к двери. Помедлила несколько мгновений, думая: не лучше ли – или, по крайней мере, не умнее ли – не трогать Чезаре, пока он не придет в себя. Но слова Санчи, что он может быть болен, томили меня дурным предчувствием. И вот я уже стучала в дверь.

– Чезаре, это Лукреция, – не допускающим возражений голосом позвала я. – Впусти меня.

Ответом мне было молчание, эхо замерло в лоджии. Доносились слабые звуки гульбы за стенами палаццо – люди на улицах беззаботно проживали вечер.

Потом я услышала, как в замке поворачивается ключ. Дверь приоткрылась.

Я надавила на нее и вошла.

Хотя занавеси на дальнем окне были наполовину содраны с карнизов и свет луны проникал внутрь, в комнате стояла тьма, и потому я ступала с опаской. Под ногами хрустели какие-то осколки. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядела, что все перевернуто вверх дном: столы лежат на боку, тяжелые стулья опрокинуты, скатерти с буфетов сорваны. Везде разбросаны тарелки, подсвечники, графины и кубки.

– Чезаре? – прозвучал в тишине мой дрожащий шепот.

Спиной ко мне он вышел из-за углового буфета. Я видела его силуэт на фоне окна с сорванными занавесями. Рубаха мешком висела на нем; обрисованный лунным светом, он был похож на полупрозрачный призрак.

Я двинулась к нему. Почувствовав мои пальцы на своей руке, он сказал тихим ровным голосом:

– Тебе не следовало приходить.

– Санча просила. Она очень беспокоится за тебя. Считает, что ты, возможно, болен.

Он не шелохнулся. Я попыталась повернуть его к себе лицом, но он резко дернулся, избегая моего прикосновения, и тем невольно выдал себя.

Я была потрясена. Он сильно похудел, бронзовый неаполитанский загар на его лице приобрел землистый оттенок. Расшнурованный ворот рубахи, промокшей от пота, прилип к груди, словно он только что вымылся и оделся, не вытершись. Он снова коротко подстриг волосы, наверное, чтобы лучше переносить неаполитанскую жару, и с таким ежиком на голове напоминал изголодавшегося бандита.

– Чего ты хочешь?

– Пресвятая Дева, посмотри на себя! Ты же болен! – Я протянула руку к его лбу. Он дернулся. – Чезаре, мы должны вызвать отцовского врача Тореллу. Ты горишь, тебя лихорадит.