Принцесса Володимирская

Алина отвечала утвердительно. Она чувствовала в себе теперь особенную энергию и страшное возбуждение, которое искало исхода, от которого она могла освободить душу только игрою на любимом инструменте.

– Я должна скорее показать ему, что я здесь владычествую, что все эти окружающие меня люди поклоняются мне. Нужно, чтобы он скорее узнал, что меня трудно изгнать из этого общества, что я здесь не последняя.

Не успела Алина пройти в большую залу, где бывали концерты, как перед ней явился тот же мажордом и передал ей письмо.

– От кого это? – изумилась Алина.

– Не могу знать; кажется, от посланника.

Алина быстро развернула письмо и прочла несколько строк, не подписанных никем:

«Не предрешайте ничего, не решайтесь ни на какую безумную выходку, которая погубит меня и вас. Я в ваших руках, но мне себя не жаль. Мне жаль, я страшусь за великое и святое дело, которое вы можете погубить. Одним словом, ради всего, что вам дорого, ради вашей собственной будущности, которая может быть блестящей, согласитесь на свидание и объяснение со мною. Надеюсь, что десять лет, вами пережитых, сделали из легкомысленной девушки разумную женщину. После нашего объяснения половина всего утраченного вами имущества будет ваша».

Конечно, Алина догадалась, что письмо это написано и послано Игнатием.

Прав был бывший капеллан, а ныне епископ, надеясь на то, что десять лет – много времени!.. Десять лет тому назад Людовика, разыскав в толпе гостей этого епископа, швырнула бы ему в лицо эту записку и указала бы всем этого убийцу, потребовала бы его немедленного изгнания из честного дома. Но теперь между тем днем, когда Людовика нашла своего отца задушенным в постели и была выгнана почти на улицу, без имени и без денег, и нынешним, в который владетельница Азовская собиралась участвовать в концерте, среди многочисленных гостей, в самом блестящем доме Парижа, за это время действительно много воды утекло.

Кроме того и вдобавок – эти десять лет были ничто в сравнении с какими-нибудь двумя месяцами лондонской жизни.

Алина давно сознавала и чувствовала, что ее знакомство с бароном Шенком, ее роль колдуньи и волшебницы произвели в ней страшный переворот. За это время обманов, грубых и пошлых, даже почти мошенничества, доведенного до крайней степени искусства, действительно она стала другою.

Если бы она встретилась с Игнатием прежде Шенка, то бог весть, как она отнеслась бы к нему. Барон Шенк своими беседами, поучениями, а затем той ролью, которую он заставил ее играть, казалось, глубоко развратил ее… Ее любовники и обожатели не коснулись ее души таким растлевающим образом, каким подействовала на нее одна обстановка колдуньи Алимэ.

В этот вечер Алина поразила всех своей игрой и привела слушателей в полный восторг. Какая-то особенная сила, особенно глубокое чувство звучали в ее игре.

Алина, как все впечатлительные и нервные женщины, была, конечно, потрясена встречей с единственным человеком в мире, которого ненавидела и презирала, которого считала источником всех своих несчастий; и ее волнение сказалось в ее игре.

Алина, по привычке, играла, всегда опустив глаза на арфу, хотя этот инструмент был настолько знаком ей, пальцы так хорошо чувствовали все струны, что смотреть было не нужно. На половине одной пьесы, случайно выбранной ею, грустной и задушевной, она почему-то, чувствуя на себе как будто чей-то взгляд, подняла глаза и поглядела на двери большой гостиной.

Ее чувство не ошиблось: в дверях стоял епископ. Алина смело встретила его упорный, огненный взгляд.

Игнатий, исчезнувший куда-то, вероятно, в дальние комнаты или в кабинет хозяина дома, снова появился слушать музыку.

Когда Алина кончила, встала, арфу приняли и ее место заступил любитель-скрипач, то отец Игнатий мог немедленно убедиться, какое положение занимает та женщина, которую он когда-то выгнал на улицу, угрожая ей нищетой и жизнью простой крестьянки. Не все его предсказания сбылись.

Через десять лет он встретил Алину в самом высшем обществе, где она играла не последнюю роль. Вся аристократия и разные сановники по очереди подходили к ней, восторгались ее игрой. Все перебывали около нее, не только посланник короля польского, но даже сам знаменитый вершитель судеб всей Европы, герцог Шуазель, подошел и долго, любезно говорил с талантливой музыкантшей.

Отец Игнатий понял, конечно, что встретил в Алине самого опасного врага для себя. Силы их были неравны; он не мог ничего сказать про нее. Если даже она и авантюристка, то благодаря его же преступлению. Наоборот, Алина, если бы захотела, могла бы погубить его тотчас же в глазах тех лиц, от которых все зависело. У Игнатия осталось бы только состояние, но положение, связи, будущность – все было бы уничтожено в одну минуту.

Пока он сидел в дальней горнице дома и писал записку, устроив так, чтоб она дошла до Алины немедленно, пока он не узнал, что она совершенно успокоилась и великолепно играет среди блестящего люда, собравшегося со всего Парижа ее слушать, он много передумал.