Принцессы Романовы: царские племянницы

23 июля спускали на воду корабль «Крейсер», пышное действо повторилось во всех подробностях. В августе состоялось морское путешествие в Ревель и Ригу. Все семейство Прасковьи Федоровны было на корабле. Куда же без них? На этот раз Екатерине Ивановне было не до веселья. Матери стало плохо. Все ее хвори, и «каменная и макротная», обострились из-за морской болезни. Екатерина не отходила от матери ни на шаг. Возвращение в Петербург не сулило отдыха, потому что всех ждало новое торжество – встречали ботик Петра, дедушку русского флота. Далее пир, каких не видел мир!

В начале сентября отмечали годовщину Ништадтского мира. А это был для Петра особый праздник, и отметили его необычайно. Император желал видеть своих подданных веселыми и счастливыми, и горе тебе, если позволишь взять верх плохому настроению. Словом, в Петербурге был объявлен всенародный восьмидневный маскарад. Все обязаны были подпиской выйти на улицы в костюмах. И ведь вышли, как и было велено. Сам Петр являлся народу то в костюме католического кардинала, то простого матроса. По улицам ходили люди, обряженные поляками, немцами, итальянцами эпохи Возрождения, были здесь капуцины, индусы, японцы, татары, всех не перечислишь.

Была составлена «Роспись компании машкарада», в которой подробно описали «неусыпную обитель». Ее составляли архимандрит в старинном костюме, от гвардии фендрих Афанасий Татищев, князь Ярославский, от гвардии фендрих Нелюбохтин со своей княгиней и со всей фамилией и синклитом; обитель сопровождала большая свита в разных духовных, арлекинских, нищенских и прочих старинных уборах. Надо полагать, что в какой-то условленный день вся эта публика должна была шествовать по улицам города, как на советской демонстрации. За «обителью» должен идти известный всем шут Семен Тургенев в костюме Нептуна, певчий Карпов, обряженный Бахусом, следом архиереи: митрополит Санкт-Петербургский, митрополит Кроншлотский и Котлинский, митрополит Псковский и Изборский, митрополит Сибирский и Тобольский… всего десять человек.

Далее следовали государыня во фряжеском уборе, тут же царевна Екатерина Ивановна и прочие дамы в гишпанских костюмах. В следующем «отделении» следовала княжна Прасковья Ивановна с тринадцатью дамами и девицами в «шкармуцких» платьях.

Но невинные радости княгини Екатерины Ивановны и княжны Прасковьи Ивановны были омрачены болезнью матери. Прасковья Федоровна умирала. Пятьдесят восемь лет, по нашим временам вовсе не запредельные годы, никто не назовет женщину до шестидесяти старухой, но в XVIII веке это уже критический возраст. Да и в письмах Прасковья Федоровна давно называла себя «старенькой бабушкой».

* * *

Осень в этом году выдалась суровая. Дожди залили город, ветер гнал воды в Неву. 2 октября случилось одно из сильнейших наводнений, вода затопила улицы города. Люди думали о том, как спасти имущество и не погибнуть в пучине. Ничего этого царица Прасковья уже не замечала. Кажется совсем недавно еще была бодра, и хватило сил отпраздновать день рождение дочери. 24 сентября княжне Прасковье Ивановне исполнилось двадцать девять лет. По этому случаю в доме был прием, на котором побывала императрица с дочерьми и весь двор. А потом вдруг силы оставили царицу, она стала таять на глазах. 8 октября дом на Васильевском острове посетил сам государь и пробыл у постели умирающей более двух часов.

Теперь в доме хозяйкой была Екатерина Ивановна. Здесь она стала и деловой, и собранной. В доме должен был быть порядок, надо было ободрить и поддержать умирающую и напомнить ей о христианском долге. Чтобы уйти из мира с чистой душой, надобно было всех простить и главное – примириться со средней дочерью герцогиней Анной. Ведь не придумки это, Екатерина Ивановна точно знала, что в минуту душевного смятения мать прокляла непокорную дочь. Прасковья Ивановна нашла в себе силы продиктовать письмо в Митаву. Вот оно: «Любезнейшая моя царевна Анна Ивановна! Понеже ныне болезни во мне отчасу умножились, и тако от оных стражду, что уже весьма и жизнь свою отчаяла, того для, сим моим письмом напоминаю Вам, чтобы Вы молились обо мне Господу Богу, а ежели его Творца моего, воля придет, что я от сего света отьиду, то не забывайте меня в поминовении.

Также слышала я от моей вселюбезнейшей невестушки, государыни Екатерины Алексеевны, что ты в великом сумнении и яко бы под запрещением – или паче реци, проклятием – от меня пребываешь, и в том ныне не сумневайся; все Вам для вышепомянутой Ея Величества, моей вселюбезнейшей государыни невестушки, отпускаю и прощаю Вас во всем, хотя в чем вы предо мной и погрешили. Впротчем, предав Вас в сохранение и милость Божию, остаюсь мать Ваша ц. Прасковья».