Принцессы, русалки, дороги...

— Я привык... Двадцати минут достаточно для наброска, — ответил он.

И вот на листе, обведенном золотой каймой, появилась — нет, не рыбка, не птичка, не ветка сакуры — появилась темная крыша бедной хаты. И черная, как будто бы сожженная земля вокруг. И не красавица Фудзияма, знаменитый вулкан Японии, а серенькая горка, похожая на могильный холмик. И наконец, — легкое розовое облачко сакуры вдали... Не знаю, сколько прошло времени: двадцать минут или, может быть, час? Художник рисовал. Под его кистью на бумаге возникала настоящая Япония, не пестрая и нарядная, какой ее видишь при первом знакомстве. Не праздничная ярмарка, не гигантский базар, а страна, страдающая от многих бед.

Когда рисунок был закончен, я подняла голову и не сразу поняла, что случилось: рабочий стол художника окружала внимательная немая толпа: строгие лица, блестящие, неулыбающиеся глаза.

Много разных людей, пришедших в большой универсальный магазин, смотрели на рисунок, забыв и о необходимости хозяйственных покупок, и об обязательности вежливых улыбок.

Люди молчали. Это было молчание взаимопонимания, молчание митинга, когда все уже высказано и наступает несколько мгновений тишины перед единогласно принимаемым решением.

Рабочий стол художника сейчас окружала тоже настоящая Япония.

Теперь, когда меня спрашивают, полюбила ли я японский народ, я, пожалуй, чаще всего вспоминаю универсальный магазин «Маруноцуи», художника Тайсю Канеко и людей, знающих цену настоящей живописи и настоящей жизни.

НА МЕНЯ КРИЧАТ«РУСАЛКИ»

Испытанное женское лекарство от одиночества — немедленно влюбиться — отпадало: слишком жарко! Испытанное журналистское лекарство от всех бед — немедленно работать — отпадало: слишком жарко!

Отпадали, кажется, все другие лекарства от одиночества: съесть что-нибудь вкусное, пойти в кино, почитать, лечь спать... Отпадали, потому что было жарко. Чудовищно жарко, несмотря на то, что солнце уже садилось. И несмотря на то, что несколько минут тому назад прошел дождь. Впрочем, разве это был дождь? Нет, видимо, какая-то серьезная уборка происходила где-то наверху — например, мытье полов на всех планетах Солнечной системы. И внезапно перенакаленные подпорки надломились, и на Бомбей обрушились гигантские массы воды.

Белоснежные улицы — большинство жителей Бомбея носят белую одежду — стали черными: все прохожие раскрыли большие хмурые зонты; вероятно, очень прочные зонты, потому что их не ломала сумасшедшая вода.

Потом почти мгновенно на блистающем небе затянулись все его трещины и надломы. Солнце стало садиться.

И было по-прежнему чудовищно жарко. Надо мной на максимальной скорости крутился пропеллер — ввинченный в потолок громадный фен. С густым жужжанием он растирал и размешивал зной так, словно сбивал гоголь-моголь. Я прошла расстояние в четыре метра от стола до окна, в котором умещались широкая длинная набережная, море, массивные, построенные из желтоватого камня «Ворота в Индию», похожие на древнюю гробницу. Ощущение такого сходства было у меня, как говорится, заданное: я знала, что «Ворота» — не будущее Индии, а ее прошлое. Они были возведены в 1911 году, по случаю приезда английского короля Георга V и королевы Мери. Они должны были символизировать подавляющую мощь Британской империи. Однако уже через десять лет, когда Бомбей посетил принц Уэльский, многотысячная толпа «приветствовала» его криками: «Гоу! Гоу! Гоу хоум!» — «Убирайся! Убирайся! Убирайся домой!» А в 1947 году, через те же «Ворота в Индию» по желтоватым ступеням, спускающимся к причалу, английские войска отправились обратно в Англию...

Солнце садилось, исступленно сверкая. И был странным этот жаркий влажный закат, — словно солнце не заходило, чтоб наутро снова появиться на небе, а сгорало дотла, исчезало навек. Может быть, лишь черная обугленная головешка останется вскоре от этой исступленной яркости...

Мне казалось, будто с городом в эту минуту что-то случилось. Что-то вроде перемещения органов чувств: звуки замерли, как бы пристально всматриваясь в беспокойные, напряженные краски, а запахи заорали, завопили, заголосили. Гигантский «хор» влажных, насыщенных ливнем запахов висел на пылающей арене заката.

Пахло бензином городского центра и навозом окраин; пахло жасмином и морскими водорослями; французскими духами, рабочим по́том и горчичным маслом; плодами манго, соком кокосовых орехов, корицей, мятой, миндалем. Пахло терпким чадом жаровен городской бедноты и едким дымом горящих под открытым небом бурых костров кремаций. Пахло тленом — наверно, от «башен молчания», где стервятники за несколько часов оставляют от привезенных туда умерших горожан лишь небольшие кучки обклеванных дочиста белых костей... У Бомбея совершенно особенный, странный, тревожный запах.

...О чем бы подумать веселом? Знаю, о чем. Чудно устроены люди! Одним природа дает абсолютный слух музыканта. Другим — острый глаз художника. Третьим — чуткие пальцы хирурга. А иных наделит так, что ну совершенно никакого таланта из этого дара природы не извлечешь!