Принцип Нильса Б.

Ольга все качает головой, но радость встречи поглощает все заботы и тревоги. Говорили потом о всякой ерунде. И речь все была не о том, и это были не те всё слова. Но не это было важным. Важны были минуты: каждый миг, каждую секунду вглядываться, вчувствоваться, соприкасаться… И переполняться отчаянною, какой-то болезненно-лихорадочной радостью: сейчас, казалось, мне море по колено; сейчас, казалось, все будет хорошо; сейчас, казалось, расставались лишь на время…

Включился репродуктор; прогудел, приближаясь, поезд; остановился, лязгая буферами; вздрогнула толпа.

— Оля, Оля, пора! — заволновалась Валентина Дмитриевна.

— Давайте помогу, — предложил я. Хотя, в принципе, все сумки и баулы были разобраны — одни только знакомые Павла Петровича держали в каждой руке по два чемодана. Я взял сумку у Ольги, и мы пошли вдоль состава, отыскивая нужный вагон.

В купе было тесно. Мужики тискали Павла Петровича, женщины целовались с Валентиной Дмитриевной. Мы стояли с Ольгой и с улыбкой смотрели на них. Потом добрались и до Ольги, а ее родители до меня:

— Ну, чемпион, давай пять! — я попал в медвежьи объятия Ольгиного папаши. — Спаси-ибо, проводи-ил. Держи марку и дальше!

Валентина Дмитриевна поцеловала меня:

— Всего доброго тебе, Кирюш. Видишь, как получилось…

— Ничего, — ответил я. — Вам всего хорошего!

Потом мы стояли на перроне. Павел Петрович опустил раму окна, но все равно невидимое стекло отделило нас. Ольга плакала. Я все улыбался, говорил какую-то чушь, типа: позвони, адрес напиши, буду ждать… Она кивала. Мужики все наказывали Павлу Петровичу найти какого-то Николаича и стрясти с него бутылку коньяка…

Поезд тронулся. Мы шли рядом. Нам махали.

— Ну, давай, Петрович, — поднимали сжатые кулаки провожатые. Наконец мы остановились.

— Да-а, — раздумчиво произнес один. — Вот так и живем: страна сказала «надо!», солдат ответил «есть!».

— Командир, давай подвезем, — обратились ко мне. — Тебе куда?

Я отрицательно покачал головой:

— Нет, я тут… мне рядом.

— Ну, смотри… — они тронулись толпой к автостоянке. Я следом.

Домой ехал опустошенный, без первоначального лихорадочного напряжения, с накинутым ремнем. И не так боялся милиции, как врезаться во что-нибудь. Выше шестидесяти не выжимал — в общем, плелся, как черепаха, прижимаясь к бордюру — посередке носились, как угорелые… А как обгонял припозднившиеся троллейбусы — один Бог ведает, полжизни, наверное, отдал…

У отца на побелевшем лице гневно сверкали глаза:

— Паршивец, куда машину гонял?! А если бы разбился? А если бы машину угробил?

Я был вымотан так, что не было сил отвечать. Лишь сказал:

— Все… они уехали.

Не знаю, о чем догадался папа:

— Но ты мог хотя бы подойти ко мне, объяснить… И если так тебе приспичило, отвез бы куда надо! Но так… так поступить! Ты хоть понимаешь, что так не делают?! Эт-то черт знает что! Ты о нас с матерью подумал? Эгоист хренов!

И, грохнув дверью, он ушел.

Файл 33: боль

Тоска пришла через два дня. До этого были на даче. А когда приехали, я больше не выходил из комнаты.

Лежу на койке. Очень, очень плохо мне. Музыка лишь подчеркивает мое состояние. Тяжело, тоскливо, и никого нет рядом, с кем можно было б поделиться.

А все вокруг покойно, ничто мне не грозит, но на душе так тяжко! Там смутно, там пасмурно, там грязная пелена — плесень дней. Что со мной? Что гнетет меня? Одна ли разлука? Осознание потери счастья, а потому осознание ненужности будущих дней (ведь только счастливые нужны жизни)? Или есть еще что-то такое, что подспудно сидит во мне, и мутит, мутит меня? Наверное, обида — на несправедливость жизни. За что меня так резали, кромсали? За то, что в своем недолгом счастье смел забыть, что существует боль, что существует разлука? Так простите меня, ведь живу впервые на земле…

Оказывается, это не только слова: почувствовал горе — это живое существо, которое поселяется в тебе, шевелится, ворочает свои щупальца — вот здесь, в груди, — вздымается муть души, мешая гниль души… Как плохо мне, как муторно и тошно…

И приходит мысль. Мысль о том, что не устою: перед жизнью, перед ее грубостью, беспощадностью, непрощаемостью.

Хочется успокоиться, очень хочется успокоиться. Остатки чувств бьются во мне… стукаются о темные стены — стены очерствелой души. Царапают и кровоточат… Я очень устал… Еще немного и все пройдет. Лишь сердце будет глухо ворочаться. Остальное свернется в комочек, забьется до следующего момента — когда станет невтерпеж. А сейчас надо избыть свое горе. Оно рвется вовне. Слишком велико оно — ему тесно в груди.

Я беру ручку, вырываю лист — написать в далекую Пермь. Но получилось все иначе. Хотел словами, а вышло стихами.