Принцип Нильса Б.

Слова рождались в муках, горе выдавливалось ими — сукровицей души, пеплом души. Слова не поспевали за мыслью — выдирались вслед с корнем, с мясом, и впечатывались в лист клетками мозга, впитывались обрывками нервов… И когда не находилось того, одного, единственно нужного — хотелось стонать! — плавились мозги — в подреберье подпирало. Не хватало глоточка воздуха, чтобы вдохнуть и выдохнуть — судорожно сжимались челюсти и яростно грыз, вгрызался в ручку — трещала пластмасса…

И когда прочел эти корявые, но неподдельные; по-детски наивные, но искренние, рожденные в муках строчки, то в душе моей осталась пустота…

Я лег спать, очень болела голова.

А стихи лежали на столе, на исчирканном с обеих сторон листке, под изломанной, раскрошенной ручкой…

Разве лишь тем заглушить эту боль:
Лезвием вену — поглубже и вдоль.
Растопит, быть может, излома бровь
Капля за каплей горячая кровь.

Да сердце в груди затихающий стук…

Белизна тяжелеющих рук.
Взгляд, уводящий в себя — бесконечность,
Небесным покоем манящая вечность.

Разве лишь это заглушит боль,

Что на расколотом сердце, как соль,
Разве лишь эти торопливые строчки…
А в памяти счастья сверкают кусочки.

А в мыслях из жизни непрожитой годы,

И уже не тревожат забота,
Лишь горечь тоски: и лица, и лица,
С кем бы не смог (не хотел бы) проститься,

С кем бы хотел бы обняться до боли,

Чтобы быть вместе — не расстаться чтоб боле.
Увидеть ЕЕ, пережитым делиться.
Но разве так можно? Нет, так не годится…

Боль для тебя: и туго — в комок,

А боль для тебя — на пудовый замок.
А для нее — радостный взгляд.
А для нее — мечты водопад.

И как начиналось все звонко и ясно:

С НЕЮ вдруг понял — живу ненапрасно!
Но все оказалось просто до боли:
Наше-то счастье не в нашей-то воле!

(дописано после разговора с отцом)

Наука о счастье — в науке о горе
Жаль, что не учат этому в школе.

Файл 34: разговор

Так порушена была суть жизни. Так испепелена была душа и уничтожены первые чувства. Отвернулось сердце мое от радостей дней и было иссушено и опустошено; и память погрузилась в прошлое и пока создавала пустые образы, и время медленно текло, и не было полезных дел, и солнце уныло по небу кружило — я не мог улыбаться…

А о себе имел известность: родные утешали, друзья ругали, учителя и В.В. качали головой. Но кто понимал душу мою? Покушались на мой покой — болезненный и шаткий, — пытались возвратить радость жизни, ясность в делах, но нужды в правде — в моей правде — не имели. А истина была проста. В душе моей вызрела она: пока существуют такие страдания — рай на Земле невозможен… Зачем же жить? Зачем к чему-то стремиться? Все равно все пройдет; все исчезнет, а страдания, а боль — останутся…

Такие мрачные мысли одолевали меня, и жизнь моя превратилась в серенькое существование, и даже Грей не мог ничего изменить…

Я лежал и тупо смотрел в потолок, когда вошел отец. Он прошел к окну, заложил руки за спину, покачался с носка на пятку и сказал:

— Знаешь, хочу рассказать тебе историю об открытия одного принципа — принципа, которому подчиняется вся наша жизнь: будь то физика, философия, мы с тобой.

Мне было все равно. Я лишь поморщился. Отец обернулся и, прислонясь к подоконнику, продолжил: