Принцип Нильса Б.

Мы еще выцарапываем друг у друга по два укола в дополнительное время. И мне достаточно вновь выходить последний бой. А Кайдо наседает — беспрестанно атакует. Мне уже надоедает. Хочу, чтоб все закончилось. Я вспоминаю, как когда-то сделал атаку «стрелой» (или флешь) — на опережение — в своем первом бою. Повторить? У Кайдо руки длиннее, что же, сделаем батман, а также перехватим рукоятку шпаги ближе к краю, чтобы увеличить длину оружия. И когда Кайдо начал разбег, атакую. Вышло немного иначе: схватил его шпагу в четвертую защиту, прижал на мгновение вниз и на последнем дыхании броска — снизу вверх — резко колю в живот: х-ха-а! Я услышал свой крик, который, как всегда, показался мне чужим. Крик подхватили наши, и лишь уголком глаз уловил, как клинок эстонца уперся мне в плечо, скользнув снизу под моим… Согнулся вдвое… Резкий упругий щелчок… И показалось, раскаленный палец пронзил меня.

Багровая вспышка в глазах!..

Файл 36: травма

Я не был испуган. Испуганы были тренер, врач, судьи… Я успокаивал их: да все нормально, да бросьте!.. Я верил во всемогущество В.В. и врача. Знал, что все будет хорошо, и поэтому боялся беспокоить их зря: подумаешь, царапина… Я не стоил такого их внимания, а рана моя не стоила такого их волнения… Пацаны обеих команд ошалело толпились вокруг и растерянно улыбались. Их распихивали, откуда-то лед в целлофане. Врач аэрозолью мне все залил.

Рука моя, перетянутая в плече, стала буро-бордовой, холодной и тяжелой. Я прикасался к ней другой рукой и чувствовал ее чужой и какой-то мертвой: будто батон колбасы в магазине — вялый, тяжелый и холодно-влажный… Ржаво пахло кровью, она запеклась, стала липкой и тянучей… Испарина выступила на лбу. Мне дали ватку с нашатырем. Отвели в раздевалку. У В.В. тряслись руки — он, закуривая, повторял все врачу и судьям (ждали «скорую»): давно надо на альстаровские клинки переходить, экономим все, черт! Я успокаивал его: да ладно, Василь Валентиныч, все нормально, главное — я сделал его! Но чувствовал: нет, не нормально. Появилась какая-то сосущая боль, ломило плечо и каждое движение (переодевались) отзывалось во мне ударами тока… Страшно опухло предплечье, наливаясь нездоровой синюшностью.

В дороге я стонал, а врач все говорил: сейчас, сейчас приедем.

В больнице осматривал длинный худой хирург. У него были холодные волосатые пальцы. Он пальпировал плечо, хмуря черные сросшиеся брови, и внимательно вглядывался в себя. Был серьезным, а черные жесткие волосы лезли отовсюду: «на рентген» лишь сказал. И когда просмотрел мокрый снимок, подошел ко мне: «Ну что, брат, будем немножко резать тебя, — теперь он улыбался. — Надо вставить тебе одну косточку и зашить связки — ну, это нам работа, а ты будешь лежать, отдыхать. Издалека?» Я назвал. «Есть возможность известить кого-нибудь?» — «А может, не надо? Волноваться будут…» Хирург понимающе улыбнулся: «Если бы, если бы, но, понимаешь — формальности всякие… тебе сколько лет, восемнадцати ведь нет? Ну и потом, тебе спокойнее будет — когда после операции родных увидишь… Ну как?» «У Василь Валентиныча телефон есть, — вздохнул я, — он знает — и код, и моих родителей, а все-таки я бы ничего не говорил». «Ну-ну», — похлопал меня по колену хирург и вышел из палаты. Вошла нянечка, полная женщина, с добродушным лицом и ласковой улыбкой:

— К Сергею Борисовичу? — она принесла операционную одежду и помогла снять с меня мою. — Он хороший… А крестика-то нет?

— Нет — неверующий.

— А зря… Крест-то, он всем помогает. Погоди-ка, — женщина вытащила откуда-то из-под халата коричневую ленточку, сложенную много раз. Давай вот под пяточку, в носок…

Так быстро все произошло, что я не успел возразить и лишь наблюдал, покорившись этой несколько своеобразной заботе.

— Молитва — «Живый в помощи». А сам в какой класс-то ходишь?

— В девятый.

— У меня внучок твоего возраста, — она сложила мою одежду и заправляла койку. — И где тебя так? Озорники какие?

— Да нет, на соревнованиях.

— Ну, не бойся, все будет хорошо. Сергей Борисович-то, он дело знает, — нянечка взяла одежду и вышла.

В процедурной взяли кровь из уха — анализ на свертываемость и еще чего-то там… Я блуждал глазами по стеклянным шкафам, по приборам и шлангам и не находил ничего знакомого и доброго: все чужеродно блестело и было холодным в своем блеске…

Пришел хирург, сказал, что до дома дозвонились и родители уже выезжают: а что ж не сказал, что мама твоя мне коллега? Ну, сейчас все будет готово. И хирург ушел, унося запах сигарет и дорогого одеколона.

Стол в операционной — под многоглазым прожектором — был на удивление узок. Я взобрался на него и лег, боясь упасть. Холод вошел в меня, да так там и остался.

Медсестры из-под стола выдвинули держаки и распяли. Привязывали кожаными ремнями со вшитой цепью: рука, через живот, чуть выше колен… Я чувствовал себя вдвойне беззащитным: без одежды и привязанный. Вдруг сразу проявились неудобства: было жестко, хотелось шевелиться и чесаться…