Природа охотника. Тургенев и органический мир

Однако Талагаев, это чудовище, созданное много лет спустя после размышлений над рецензией на книгу Аксакова, реликт того, что в первом же предложении рассказа Тургенев называет «породой мелких тиранов», которая «перевелась или почти перевелась на Руси», получает, в отличие от Наума, наказание за свое хищничество [Тургенев 1978а, 11:269]. Подобное осуждение разрушительных последствий природного солипсизма и возмездие за него показывают, насколько сильно в конце жизни укрепился морализаторский настрой Тургенева, полностью отсутствовавший в «Постоялом дворе». Если любви, определение которой он дал в своей рецензии («всё, что существует, – существует для другого»; «ее [природы] венец – любовь» [Тургенев 1978а, 4: 517]), в «Постоялом дворе» нет, то в его поздних произведениях она появляется, выражаясь в рассматривавшемся нами в главе третьей самопожертвовании отважных птиц, готовых ценой жизни спасти своих птенцов. Хотя он восхищался этим явлением еще в 1849 году в письме к Полине Виардо, первые литературные размышления Тургенева о родительском героизме появились лишь в конце 1870-х годов в «Воробье» и «Перепелке» [Тургенев 19786, 1: 433]. В «Воробье» сила, «сильнее его воли», заставила взрослого воробья покинуть безопасную ветку и броситься на помощь своему упавшему птенцу, и охотничья собака из уважения к этой силе не стала его трогать. «Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь» [Тургенев 1978а, 10: 142].

То, что Тургенев безотлагательно – на следующий же день после письма к Аксакову, где он сообщил, что закончил рецензию, – приступает к «Постоялому двору» с его мрачным художественным претворением той философии природы, чей контур он только что наметил в своей статье, будто бы подтверждает слова Аксакова, писавшего, что Тургенев обладал натурой, «суеверно доступной впечатлениям темного, загадочного мира души человеческой»[166]. В отличие от Аксакова, Тургенев по самому своему характеру не мог отделить наблюдение за миром природы от литературного воплощения человеческих конфликтов. Оставить свою теорию природы не проиллюстрированной в рассказе, повести или романе было для него немыслимо. Аксаков в этом представлял его полную противоположность: вначале тяготея к экотропным повествованиям о природном мире, лишь к середине 1850-х годов он постепенно стал обращаться к художественной литературе, да и то в автобиографической форме, которую Тургенев так для себя и не принял, за, пожалуй, единственным исключением повести «Первая любовь» (1860). Тургенев пишет о персонажах-людях, ведущих себя как животные, Аксаков же – о животных, ведущих себя как люди.

Знакомство Тургенева с Аксаковым со всей ясностью подтвердило, что писатели высоко ценили и понимали друг друга. Оно же показало, что в конечном итоге подражать друг другу они не могли. Большая рецензия на «Записки ружейного охотника» содержала два основных утверждения: вот что являет собой природа и вот как следует о ней писать. Тургенев заявил, что для того, чтобы достичь охотничьего типа равновесия, писатель должен взять на себя сложную задачу «вдуматься в явления природы», а не оставаться дома, полагаясь на искусные образы и умные риторические фигуры. «Попробуйте понять и выразить, что происходит хотя бы в птице, которая смолкает перед дождем, – говорит он, – и вы увидите, как это нелегко» [Тургенев 1978а, 4: 518]. Аксаков преуспел в подобных задачах, поскольку ему было свойственно видеть себя вне природы, а потому он мог (по меткому выражению Тургенева) «заглянуть» в нее – вглядеться, а не вдуматься «в явления природы». Не обладая тургеневским философским видением «жизни всеобщей, среди которой сам человек стоит, как звено живое, высшее, но тесно связанное с другими звеньями», Аксаков выступает как блестящий документалист, довольствующийся полным любви честным фиксированием со стороны [Тургенев 1978а, 4:500]. В литературном наследии Аксакова нет, да и не могло быть ничего похожего на «Постоялый двор» или аллегории вроде тургеневского стихотворения в прозе «Природа» – такие вещи невозможно создать, не обладая тягой к метафорическим эквивалентам, которая противоречила самой сути его творческого естества. Тургенев же, напротив, видел, что люди и животные смешиваются и сливаются в едином природном континууме; и он всегда жаждал того, чтобы богиня дала ему аудиенцию, всегда остро осознавал, что его окружают ее владения, привычно ощущал «тысячу неразрывных нитей», связывавших его с нею [Тургенев 1978а, 4: 516].