Природа сенсаций

«Кто его протаял, этот иллюминатор? — думал Ровленков. — Какая-нибудь девушка румяная в вязаной шапочке, еще совсем не мерзнущая по молодости лет…» Ровленков заметил, что стал существенно мерзнуть после двадцати эдак пяти лет и, он спрашивал у знакомых, все так тоже.

Жену Ровленкова звали Зоей, дочь — Полиной. Он, Ровленков, возражал против этого имени. Даже кричал какую-то чушь вроде: «Возражаю как отец и как человек! И как гражданин! Зови уж Прасковьей, если так хочется! Мало, что ли, русских имен?!» Но на своем настоять не сумел и от того дня стал отсчитывать свое, как он называл этот процесс про себя, падение. Конечно, никто на свете не согласился бы с Ровленковым насчет падения, и он сам знал, что никто не согласился бы, но «костюму, — и это знал Ровленков, и верил незыблемому правилу, — столько лет, на сколько он выглядит, а человек являет собой то, чем он себя считает».

Давний любитель рока был убежден, что находится под каблуком у своего семейства, убежден был, что несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг. Проявлялось же унижение всего-навсего в прогулках в овощной магазин, который Ровленков ненавидел за грязь и скверный запах, а также в периодическом выбивании ковров на снегу. Это последнее — дело действительно дурацкое, но решить такую проблему — чего ж проще? Ну, продай ковры, ну, выброси. Подобную вольность Ровленков не допускал даже на словах, хоть и оскорбляли его эстетическое чувство бледно-бурые пятна, остающиеся после выбивания на белом снегу. Не говоря о том, что не пристало инженеру, и неплохому инженеру, даже старшему инженеру, и неплохому; между прочим, программисту, да вообще мужчине не пристало махать какой-то помесью дубины и тросточки на виду у всего двора, выбивая тупейший из возможных ритмов!

— А кому пристало? — спрашивала Зоя. — Женщине?

Ровленков молчал, знал только, что никогда и никто из участников группы «Генезис» не ходит в овощной и не выбивает ковры. «Ты равен тому, кого можешь понять». Сказал это, по мнению Ровленкова, либо Конфуций, либо Магомет, либо Голсуорси, но это неважно, а важно было то, что музыку Ровленков понимал лучше, чем себя самого, а значит был равен «Генезису», но вот тащил же проклятую скатку — тяжелую, колючую пыльную, ворочал ею в лифте, расстилал всю эту, так сказать, роскошь во дворе, ну и так далее.

Потому что жена говорила:

— С каких это пор для тебя стали что-то значить дворовые старухи?

А Паскаловы, те, у которых он смотрел видео, жили хорошо. Хорошо жили Борис и Эвелина! Тут-то и имена их цирковые казались Ровленкову уместными. Почему бы не блистать всем, если уж есть чем блистать.

Отец Бориса был философом. Настоящим, то есть профессиональным. И специализировался по теории пупсовизации, а она, теория, в последние лет двадцать выдвинулась в число наилучших, наимоднейших мировых теорий. И папаша Паскалов не вылезал из Вен, Женев и Генуй. И там же вскоре после окончания соответствующего факультета стал показываться юный Борис Борисович, и зазвучали в его речи чудные слова: «Конгресс по социософии», «Конференция по лаподинамии кукольных коллективов» и прочая, и прочая, и прочая — именно так; так, как писали в старину о титулах императоров.

— Что ж ты, любишь это дело? — спросил как-то Ровленков

И он взял с полки том — а происходило все в квартире Паскаловых, — том одного немецкого классика и, потрясая им, сказал:

— Ну, объясни мне, что такое «сущность мирового духа»?

— Старик, — ответил Паскалов, — кому теперь такое старье нужно? И вообще, в руках у тебя Фейхтвангер, а не Фейербах. Так что положь книжку. Или хочешь, почитать возьми. Просветись, развлекись…

И теперь, в автобусе, у Ровленкова мерзли колени. Среди неписанного списка того, чего не было у него, одним из первых пунктов числилась шуба.

Он еще кой-как вспоминал «Генезис». Вспоминал вот что: он один из всех — а собралось человек пять — только и растворился в этом концерте — там плескал свет, и разрезали сцену лучи, и танцевали лазеры, и грохотали ударные установки, которых у этой, и только у этой группы было две, и отирал пот со лба напульсником наподобие тех, что бывают у теннисистов, бесподобный вокалист Фил Коллинз, и чего не было только в этом сотворении.

Но никто не врубался, кроме него, Ровленкова. Даже Паскалов, с которым когда-то, классе в седьмом, сидя за одной партой, они впервые обменялись дисками. Но Боря ладно, он видел это уже…

«Черт знает… — думал Ровленков. — Все постарели или, может, я ненормальный…»

А «Генезис», говорили, должен был на гастроли приехать в прошлом году. И не приехал.

«Семь трейлеров с аппаратурой у них…» — еще додумывал Ровленков, входя в свой подъезд.

Дверь за ним закрылась, он остановился и долго, с удовольствием, оббивал снег с ботинок.

Михаил Новиков (1957–2000) — автор, известный как литературный обозреватель газеты «Коммерсантъ». Закончил МИНХиГП и Литинститут. Погиб в автокатастрофе. Мало кто знал, читая книжные заметки Новикова в московской прессе, что он пишет изысканные, мастерски отточенные рассказы.