Природа сенсаций

— А ничего! — закричал Ломизе. — Ничего! Не надо операций! Не надо!

— Смотри-ка, все прошло!

— Все! — орал Ломизе. — Свобода! К черту кафель! К черту кушетку! Будем жить!

Ломизе схватил со стола пустую бутылку и запустил ее в стену.

— Друг! — закричал он. — Давай гулять! Сегодня праздник! Давай позовем женщин! Пусть они будут вонючими! Все равно! Свобода!

Ломизе вскочил со стула, но поскользнулся и рухнул на пол.

Никто, конечно, к ним не приехал.

Наутро, когда Ломизе проснулся, профессора в комнате не было.

Ломизе лежал на полу. Он повернул голову, и в нос ударил резкий, отвратительно-кислый запах.

Ломизе потерял сознание.

МНОЖЕСТВО ИСКУШЕНИЙ

Они сидели у окна, и занавеска, отделявшая их от большого уличного пространства, колебалась. Она даже время от времени всасывалась в комнату и реяла над столом, но на чашки, на графин с квасом улечься не осмеливалась, предпочитала снова высунуться в проем рамы, попробовать того воздуху.

— И что? Это сейчас… — говорил гость, плотный человек в мягкой теннисной рубашечке, с толстыми приятными усами. — Это сейчас, летом, когда все женщины красивы, вообще полуобнажены, она, конечно, представляется тебе… А ты бы глядел зимой-то, зимой! Во времена белых кож, двойных штанов, всяких хронических бронхитов. Ведь у нее же эти штуки к вискам…

— Какие штуки? Что ты? — перебил хозяин.

— Ну, штуки, складки эти, стрелки. Морщится когда она и смеется — видно.

— Так что же? Это у всех.

— Но не должно этого быть. Не должно. Ты паспорт ее смотрел?

— Нет… вроде бы. Зачем бы мне?

— Как можно! Ты даже не знаешь, так ли ее зовут, как она объявила. Столько ли ей лет. Такова ли ее прописка…

— Я доверяю, — сказал хозяин, уже начиная грустить.

— Да! — закричал гость. — Ты доверяешь. Но она не доверяет тебе, раз не показала паспорт! И не спросила твой? Сознайся? Ведь нет?

— Нет.

— Ты безалаберен. Она безалаберна. Нет! Нет! Прошу, порви с нею. Ради блага вас двоих, ради твоего и ее будущего счастья!

И с этими словами гость взял чашку, налил в нее квасу, поднес ко рту и уж совсем было глотнул, как вдруг взял и брызнул на хозяина — на манер, знаете, тот, каким смачивают белье во время глаженья. То есть гость окутал голову и плечи хозяина квасным облаком.

Тут штора, заметив происходящее, бросилась в комнату и накрыла наконец собеседников.

СВАДЬБА

Она звала его, сидя на подоконнике.

Она звала его так:

— Милый! Милый!..

Он вспоминал: дачи, дома, метафизику мест. Он рассматривал возможные цветы на подоконниках: герань?

Он никак не мог воплотиться.

Она проводила дни в стирке, в очистке полов, ковров, паласов.

Его видели: он метался по городу.

О нем говорили знакомые:

— Ищет деньги.

— Деньги? — отвечал он сам вопросом на прямой вопрос. — Что они мне?

«А так? Разве я недостоин ее?» — записал он однажды ночью на целом чистом, новом листе. Он проснулся, нашарил кнопку, включил лампу. Нанесенные на бумагу слова снизились, стали более плоскими.

Она вдруг застеснялась своего тела: «Плохо, медленно ходит во мне кровь».

Утром, встав, запрокидывала подбородок, золотые волосы сыпались по спине. Так тянула мышцы, усиливала сухожилия. Достичь желала дивной осанки.

Они опознали друг друга в армянском кафе на бульваре. В этом помещении было пусто, один бармен наблюдал их. Он думал: «Как звезда с звездою…»

Первая их ночь случилась в холодной квартире ее отца, в Ясеневе. За ней последовали другие.

Однажды она спросила:

— Зачем ты унижаешь меня? Ведь тебе со мной жить.

— Что ты?

— Кончай в меня!

Быстрыми черными глазами он посмотрел на нее. Да!

Теперь она привыкла и не стеснялась его: легко называла грубыми именами части тела, употребляла глаголы «поссать», «посрать». В этом чудился ему тревожный шарм.

Он наоборот, стал молчаливей, как-то засушил свою речь. «Да. Нет. Безусловно» — вот и все. Зачастил в церковь. А был крещен бабкой в одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом году.

В церкви свечи колебались.

Исповедовал его отец Максим.

— Грешен в прелюбодеянии…

— Ныне отпущаеши!

Причастился. Церковное вино, показалось, хмелило.

— В церкви нет свободы, — сказала она.

— А зачем она мне?

— Ромочка, ты что?!

— Будем петь, веселиться? — спросил он.

— Что ты так грустишь?

Он не любил, когда допытывались о внутреннем. Лезли, считал, в мозг и в душу зря. Потому молчал.

И вот, настала пора молодой зрелости. Окончен институт. Ей двадцать пять, ему под тридцать. Русское общество пристукнуто, убито. Многие мечтают эмигрировать.

Он слышит: «Надо культурно строить свою жизнь!» — и не понимает, о чем идет речь. Он силится заглянуть в будущее. Дело опасное: ведь неизвестно, сколько проживешь. Он начинает щупать: через пять лет, через десять. Пятнадцать, двадцать. Все видит себя. Резко пробует: пятьдесят. И различает: да, старичок такой, идет по вертолетному полю. Он, что ли, вдовец? Нет, и она тут. Тогда возвращается в текущую реальность.

Он успокоен.

Некоторое еще самонаблюдение, и он говорит:

— Раз так, соединимся.