Приручить Сатану

— …и с тех пор архангел Михаил в ночь на двадцать первое ноября опускает своё крыло в горящую бездну и вытаскивает грешника. Крыло горит, и грешная душа тяжёлая, но затем прилетает архангел Гавриил и помогает брату добраться до Неба, — Саваоф Теодорович устало потянулся и зевнул. — Наша с братом история несколько похожа: у нас тоже когда-то была ссора из-за того, что я ушёл из семьи, потом мы помирились, и с тех пор Михаил приезжает на мой ежегодный бал в «Вальпургиеву ночь».

— Но я не видела Вас на балу, — Ева тоже скупо зевнула и подтянула ноги на диван. За окном была уже глубокая южная ночь, отличающаяся своей темнотой и потрескиванием саранчи.

— О, нет-нет, не тридцатого апреля, — Михаил скупо улыбнулся и спрятал взгляд где-то на дне чашки. — Не двадцать первого ноября, конечно, но довольно близко: тридцать первого октября.

— Вы отмечаете Хэллоуин? — удивлённо обернулась на Саваофа Теодоровича Ева, поёживаясь. Заметив это, мужчина ласково накрыл её только что принесённым пледом.

— Ну, как бы тебе сказать… Мы отмечаем этот день, но не канун Дня Всех Святых. Видишь ли, так уж совпало, что в этот день у меня день рождения. День, когда все мёртвые получают шанс воскреснуть…

— Правда? — улыбнулась Ева. — Тогда в визитах Михаила нет ничего удивительного!

— Конечно, нет, моя дорогая Ева, — усмехнулся Саваоф Теодорович одним уголком губ. — И я бы очень хотел видеть у себя в гостях и тебя.

— Боюсь, что это невозможно, — грустно улыбнулась девушка. — Кто выпустит меня отсюда?

— Но разве для любви стены — это препятствие? — удивлённо поднял брови Саваоф Теодорович, словно действительно не понимал, в чём проблема.

— Нет, конечно, но…

— Ну вот и славно! — воскликнул Саваоф Теодорович, поднимаясь с дивана. Вслед за ним поднялись и все остальные. — Уже поздно, Ева. Тебе давно пора спать…

В этот самый момент в холле послышался шум. Надежда и Дуня, как работающие здесь врачи, сразу бросились туда.

— Боже мой! Шут! — воскликнула Дуня, подбегая к докторам. Рыжего паренька с перевязанной головой везли на носилках в ближайшую операционную. Глаза его были закрыты.

— Шут! Опять сбежал! — гневно воскликнула Надя, метая своим волчьим взглядом громы и молнии. — Да что ж сегодня за день-то такой, а?

— И не говорите, Наденька, — едва проговорил, задыхаясь, подоспевший Лука Алексеевич. — В горы побежал, представляете? Сорвался — Вы только подумайте! — с высоты двадцатиэтажного дома! Ну хорошо, что внизу была вода и спасатели, которые растянули полотно, а так бы разбился ведь! Кошмар! Вот чем он думал, объясните, вот чем? Простите меня, господа, за мою излишнюю эмоциональность, но у нас только что чуть было не погиб пациент. Нет, ну это же ужас просто! Ему повезло, что он сейчас без сознания, но вот очнётся, я ему задам!.. Я ему всё выскажу!..

Лука Алексеевич, продолжая возмущаться, собственно, ни к кому не обращаясь, вместе с Надей и Дуней пошёл туда, куда увезли Шута. Вскоре, правда, все они вернулись: Шуту наложили компрессионные повязки и отправили к себе в палату, где он под тщательным присмотром Луки Алексеевича стал дожидаться своего прихода в сознание. Многие, в том числе и Ева, хотели узнать, как чувствует себя Шут, но Лука Алексеевич, больше не сдерживающий себя после выходки своего пациента, в прямом смысле слова выставил всех за порог палаты, так что всем оставалось только ждать.

***

Шут очнулся уже совсем поздней ночью, но никто не спал. Первое, что он увидел, был белый-белый потолок. Некоторое время Шут вспоминал, что с ним произошло, а затем, резко сев в постели, с ужасом огляделся вокруг: он лежал в своей палате, а рядом с ним, как и все предыдущие шесть лет, сидел Лука Алексеевич.

— Очнулся, безумец! А я ведь говорил, что сорвёшься!

Шут упал обратно в кровать и зарыдал.

Глава 32. Затишье перед бурей

Один закон есть в этом свете,

Несправедливый, но простой:

Душой живые мертвы телом,

Здоровый телом мёртв душой.

Никто не узнавал Шута. Прошло уже больше недели с того дня, как его вернули целым и невредимым в больницу Николая Чудотворца, однако к нему до сих пор не вернулись его привычная весёлость и жизнелюбие. Шут практически не выходил из палаты и целыми днями лежал в постели, хотя он был полностью здоров — по крайней мере, физически. Он ни с кем не разговаривал: на все вопросы отвечал простыми, односложными фразами, а ещё чаще лишь качал головой из стороны в сторону, словно отрицал всё то, что раньше с таким энтузиазмом принимал. Единственным человеком, которого Шут подпускал к себе, был Лука Алексеевич, и то, скорее всего, он делал это лишь из-за чувства вины за повреждённую спину врача.

— Мотя, — говорил Лука Алексеевич, сидя у его кровати, — прошу, пойми меня. Мы бы с радостью отпустили тебя, но с твоей болезнью это всё равно, что отправить тебя на казнь. Ну как ты сможешь работать в цирке, если у тебя руки трясутся и конечности судорогой сводит?

— Да, Вы правы. Никак, — отвечал Шут бесцветным голосом.