Приручить Сатану

— Если я правильно поняла Вас, — неуверенно начала Ева, когда Ранель сделал небольшую паузу, — это можно сравнить с неким невидимым барьером, который не в силах преодолеть обычный человек, потому что он есть, и всё, и ничего с этим не сделаешь. Ты его не видишь, и преодолевать тебе нечего. Так мы никогда не поймём, как иностранец думает на своём языке. Мы можем выучить язык, мы можем сформулировать на нём свои мысли, но чувствовать его так, как мы чувствуем родной язык, мы не сможем никогда. Это очень грубое сравнение, но, я думаю, Вы меня поняли.

— Да, я Вас понял. Так никогда один человек не сможет полностью понять, что творится в душе у другого. Что одному кажется естественным, другому кажется абсурдным.

На кухне повисла тишина. Ранель снова углубился в свои мысли, и Ева случайно пустила взгляд на книгу, скромно приютившуюся на краю стола. «О. Ранель Гутанг. Обезьяна, заключившая договор с Дьяволом», — было написано на корешке косыми толстыми буквами.

— Это Ваша книга? — с удивлением спросила Ева, машинально потянувшись рукой к томику. Мужчина вздрогнул, но на немой вопрос девушки коротко кивнул, и Ева с интересом подтянула к себе книгу.

— Да, моя, — растерянно пробормотал он, наблюдая за тем, как глаза девушки жадно бегают по многочисленным строчкам. — Но это всё, — он неопределенно махнул рукой в воздухе, указывая на книгу, — ничто иное, как очень искусная игра слов ради одноразовой шутки. Не будьте так наивны и, я Вас умоляю, не воспринимайте её всерьёз.

— Не умаляйте своих достоинств, — пропустила мимо ушей его предостережения Ева. — Пусть будет так: Вы написали книгу ради шутки, что уже само по себе смешно. Но ведь должен же кто-нибудь посмеяться над Вашей шуткой, иначе зачем Вы её создавали?

— Смотрите, чтобы потом не посмеялись над Вами… — тихо заметил Ранель, но Ева так и не поверила в серьёзность его слов.

Девушка погрузилась в чтение, и мужчина, не смея её отвлекать, прошёлся взглядом по пустой безжизненной кухне. Всё аккуратно стояло на своих местах: педантично расставленные тарелки блестели безукоризненной чистотой и, казалось, периодически сверкали в полутёмном ночном воздухе, заставляя ярых противников порядка возмущённо отводить глаза в сторону; на мраморной столешнице днём с огнём нельзя было найти даже самой маленькой и незначительной крошки, отчего поверхность выглядела очень ненатурально и неестественно, и тогда редкий посетитель делал неправильный вывод, что сюда переехали совсем недавно. Ранель с грустью припомнил такой же порядок и в коридоре, и в комнате, и в ванной, и ему не составило труда понять, какой образ жизни ведёт Ева: от квартиры слишком явственно веяло одиночеством. Ни родных, ни друзей, ни любимых — никого.

— Знаете, — всё-таки нарушил тишину Ранель, и девушка мгновенно вынырнула из воображаемого литературного мира, — я всё думаю над Вашими словами… По поводу моей жены, я имею в виду. Вы всё верно сказали. Я помню, как впервые её встретил: я подписывал договор, и тут вошла она, такая гордая, красивая, сильная… Они все там гордые — и я тоже гордый, — потому что добились своего положения, начиная с низов. Кроме него: он исключение. Я помню, как она на меня посмотрела: и по-доброму, и насмешливо одновременно, а я ничего не мог тогда сделать и, помню, тогда подумал, что я никогда не встречал и ни за что бы не встретил подобной женщины на нашей бренной земле. Помню, во мне в тот момент проснулась такая решимость… Даже не знаю… Я был уверен на все сто процентов, когда подписывал контракт, потому что мне нечего было терять, а после того, как она вошла, я был готов расписаться хоть под десятью такими контрактами ради одной только возможности чувствовать на себе её и добрый, и насмешливый взгляд. Я был не первый в своём роде… и всё же я смог её чем-то заинтересовать, уж не знаю, чем… Частенько по вечерам, после работы я отдавался во власть творчества и писал, писал, писал… Однажды она зашла ко мне и попросила почитать. Точнее, как, попросила — просто взяла в руки мою тетрадь, а я не нашёл в себе сил и желания ей перечить. Ей понравилось, и потом она стала приходить ко мне чаще. А потом я вдруг осознал, что далеко не к каждому она вот так вот заходит… Какое это было счастье! Я никогда не чувствовал себя таким счастливым. И тогда я стал писать больше, чтобы только она заходила ко мне почаще и подольше читала. Однажды я попросил её почитать вслух — я специально выбрал самое длинное и красивое произведение, — и она на удивление согласилась. Как Вы сказали? «И голос у Вас такой красивый: музыкальный, мелодичный»… Как Вы правы! Это было волшебно… Я-то не умею говорить: все слова остаются на бумаге. А сколько писем я написал ей в порыве душевной тоски, когда сердце ныло от безысходности и в грудной клетке зияла огромная дыра… Она все их хранит и часто перечитывает перед сном, а мне это не нужно, потому что я знаю их наизусть…