Пришельцы

- На кого же ты похож, брат? Вертится в голове что-то такое, - Ненашев притронулся пальцем к виску, а вот вспомнить не могу. Не пьяный ты?

- Я теперь не пьющий. - Извини, не верю.

- А мне решительно все равно, верите вы или не верите.

- На берегу давеча туристов пугал? Днем?

- Было дело.

- Зачем пугал?

- Тут непросто все.

- По-моему, так проще и не бывает: подпил, с утра, и на лиходейство тебя потянуло. Тебе сколько, лет, Никита?

- Тридцать три года.

- Вполне зрелый ты - четвертый десяток грядет, а я с тобой, да и не только я, как с подростком разговариваю, как с пятнадцатилетним, например. Стыда по этому поводу не чувствуешь?

- Тут непросто все.

- Тут как раз все просто!

- Я не ради шутки туристов пугал, жалко мне всего живого, красоты жалко. Я вообще с некоторых пор считаю, что человек на Земле, он, Сидор Иванович, гармонию рушит.

- Вот те раз! Лишний, значит, человек на Земле? И я - лишний? И ты, и Варя твоя?

- Да. Все мы - лишние. Человек природой вообще не предусмотрен.

- Откудова же он взялся тогда?

- Неясного тут много, но, полагаю, интеллект привнесен к нам искусственно.

- Гриша Суходолов говорит в таких случаях, что он про это где-то читал, отсюда вывод: ты неоригинален, Лямкин. Это первое. И второе. По-какому такому поводу посетили тебя столь крамольные мысли?

Никита на вопрос не ответил, он заложил ногу на ногу, поник головой. Ненашев видел его: мосластую шею с ложбинкой и мятый волос на ней. "Кого же он мне напоминает, калина-малина? Не успокоюсь ведь, пока не вспомню. Вот еще докука привалила, калина-малина!"

- Что за цветок? - спросил вдруг Лямкин, разгибаясь и хрустя новыми сапогами, - хромовыми, между прочим, каких в наши дни вроде бы уже и не шьют, но если и шьют, то исключительно для высших армейских чинов. Цветок стоял в горнице на круглом столе, невидное растеньице с красноватым листом.

Ненашев после некоторого замешательства ответил:

- Ваня мокрый. Это - по-народному. А но науке как он зовется, убей, не помню. Женщины принесли. Стоит. Обещали - цвести будет, а он не цветет, представь.

- Он воды просит, не чувствуете разве?

- Почему это я должен чувствовать?

- И горшок для него тесный - стонет.

- Кто стонет?

- Цветок.

- Представь, я и стона не слышу!

- А я вот слышу! - Лямкин вздохнул с печалью и потер худое свое колено ладошкой.

Ненашев, слегка озадаченный и пристыженный (цветок ведь стонет!), вылил полную железную кружку в горшок, вода ушла в сухую землю, будто в пустую яму, председатель тут вроде бы даже услышал вздох облегчения, проистекший от цветка, и пожал плечами с улыбкой на губах: и чего только не причудится, прости господи, если внушишь себе; Так вот, наверно, и с ума сходят?

- Хотите расскажу, как помирал?

- Кто это помирал?

- Я. И воскресал.

- Было такое, верно. И воскресал ты, это я лично видел. Шутки твои, они, брат, диковатые для взрослого мужика-то.

Никита не обратил на укоризну председателя внимания, вздохнул: похоже, рассказывать о смерти и воскрешении не составляло удовольствия, однако, рассказывать он начал:

- Сперва было темно. И темнота была особая, липкая, я бы подчеркнул, живая. Меня, знаете, будто сажей печной обмазали, даже кожа повсюду зачесалась.

- Повсюду, значит?

- Повсюду. Да. И услышал я свист в ушах. Вот когда, например, стоишь на взгорке и перед грозой - такой же свист идет.

- Да, вроде бы так, - кивнул председатель Лямкину снисходительно, будто имел дело с натуральным недоумком. - Когда особо на горе стоишь, тонкое, брат, наблюдение!

- Я без шуток, Сидор Иванович!

- И я без шуток.

- ... И чувствую: крутит меня, по спирали крутит. Соображаю: значит, лечу. В абсолютной темноте лечу. И с приличной скоростью. "Не дай бог, думаю, на что-нибудь наткнуться, тогда - хана!"

- Натуральная хана! - подхватил председатель уже без ехидства, потому что вспомнил геолога Витю Ковшова - Витя ведь тоже штопором крутился, прежде чем исчезнуть. Сидор Иванович был уверен Ковшов на днях вернется такой же развязный и неряшливый. От этой очевидности председатель заскучал, он зевнул и потрогал пальцами листья цветка вани мокрого. Листья были холодные и шершавые.

- Ну, а дальше?

- Лечу и чувствую: светлеет. Впереди появилось этакое серое пятно, мерцание такое.

- Пятно, значит?

- Да, и оно все разрасталось.

- Разрасталось, значит?

- И высмотрел я помаленьку, что нахожусь вроде бы в трубе и труба та похожа... На что же она похожа? На горло, может быть: поперек на ней кольца проглядывались, ребра такие.

- Ребра? Как в трубе старого противогаза, так?

- Примерно.

- Диаметр, если на глазок? Трубу имею в виду. Никита Лямкин зажмурился, поднес ко рту кулак и засопел, соображая.

- Метров пять поди, если на глазок брать. А посветлело потом, Сидор Иванович, разом, пронзительно, и ослеп я на какое-то мгновение.

- Ослеп, говоришь?

- Да. И накатило на меня, Сидор Иванович, несказанное блаженство. Лечу и радуюсь, лечу и думаю - как хорошо-то. Как хорошо!

- Ишь ты, несказанное блаженство, значит?

- Можете себе представить: душа моя запела на самой высокой ноте.

- Помирать, выходит, и не страшно?

- Так я ведь забыл, что помер, - думал: сон вижу.