Пришельцы. Земля завоеванная

– Разумеется. Но вот ведь какая штука: не знаю точно, каким образом тот или иной представитель вашего… ммм… вида получает право на новый костюм, но это явно кем-то регламентируется, и весьма строго. Скорее всего, кем-то из вашей же среды.

Если бы она знала, насколько строго! Повторю, я – легенда для ВСЕХ на этой планете. И мой возраст, если разобраться, куда менее фантастичен, чем удивительное, невозможное, феноменальное везение. Четырежды получить право на попытку подчинения тела аборигена, четырежды возобладать над человеческой сущностью и не погибнуть самому! Ведь Николь недаром так напирала на резус-фактор своей крови. Если при попытке превратить в костюм тело человека с положительным резус-фактором летальный исход для нас составлял от семидесяти пяти до девяноста процентов (человек гарантированно погибал при любом исходе), то отрицательный сужал зону риска до трех-пяти. А ведь эпохальному открытию Ландштейнера – Винера,[6] благословляемому всем моим племенем, нет и двухсот лет. Тысячи лет мы играли с судьбой в «русскую рулетку», и продолжаем играть по сю пору. Ведь измерить пропасть между червем и богом может лишь тот, кто, рожденный во прахе, познал всю красоту небес. Любой из наркотиков, изобретенных человеком за все время существования его цивилизации, не способен подарить даже бледную тень от восторга счастливчика, получившего костюм. Единожды познав это чудо, он будет стремиться к нему снова и снова, позабыв о страхе смерти… позабыв обо всем.

Видимо, что-то отразилось на моем лице – Николь улыбнулась так, что мне захотелось схватить ее за горло и давить. Давить до тех пор, пока даже сама мысль о превосходстве надо мной навсегда не покинет это хрупкое тело. Пусть даже и вместе с жизнью.

Девушка тотчас почувствовала и эту перемену во мне. Улыбка исчезла с ее губ, точно стертая быстрым взмахом макияжной кисти. Она выпрямила спину, точно гимназистка, сидящая перед строгим наставником, и даже разгладила платье на коленях.

– Уверена, что я права. Вряд ли существует другое объяснение тому, что вы со всей своей властью, деньгами, положением, опытом вот уже тридцать лет заперты в теле инвалида. Так вот, мистер Ди Амато, если вы примете мое предложение, то получите не просто тело. Молодое и здоровое тело. Тело, способное ходить и бегать. Водить машину и скакать верхом. Плавать и танцевать. Заниматься любовью, наконец!

– Тело женщины, – педантично напомнил я.

– Графиня Воронцова, – незамедлительно парировала Николь. – Любящая супруга и нежная мать пяти детей.

«Туше!» – едва не сорвалось с моих губ. Эта девушка была великолепна! Какая жалость, что ей предстоит умереть вне зависимости от того, чем закончится наша сегодняшняя встреча.

Чтобы собраться с мыслями, я придирчиво выбрал из коробки сигару, щелкнул гильотинкой, обрезая кончик, и принялся не спеша раскуривать. Николь не торопила меня – поняв, что гроза миновала, она забралась в кресло, поджав ноги, и маленькими глотками пила кофе, сладко жмурясь после каждого глотка. Казалось, девушка совершенно забыла о моем присутствии в комнате и даже не вздрогнула, когда я неожиданно спросил:

– Ну а что получите вы, мадемуазель Робер?

– Симон.

– Простите?

– Моя настоящая фамилия – Симон. Жан-Пьер Симон – мой отец.

Я с трудом сдержался, чтобы грубо не выругаться. Таких совпадений просто не бывает! Теперь понятно, как столь юная девушка сумела собрать такое впечатляющее досье на меня и мне подобных.

– Симон, Симон… – несколько растерянных щелчков пальцами, словно в попытке припомнить.

Ага! Теперь уже мой удар достиг цели. Кровь прилила к щекам девушки, и она поставила кофейную чашку на блюдце так резко, что та издала протестующий хруст.

– Бросьте! – почти прорычала Николь. Так далекий и негромкий раскат грома в ясный день предвещает разгул стихии. – О вашей памяти в деловом мире ходят легенды. Утверждают, что Джеймс Ди Амато вообще не забывает ничего когда-либо увиденного или услышанного. Особенность вашего вида, а?

Я неопределенно пожал плечами. Что ж, играть дальше не имело смысла.

Конечно, я хорошо помнил Жан-Пьера. «Нашего одержимого галла», как его называли когда-то в Принстоне. Эта одержимость касалась всего: учебы, занятий фехтованием, ухаживаний за девушками. Стремление всегда быть лучшим, превзойти всех и во всем. «Хочешь, чтобы Симон сломал себе обе руки? – шутили у нас. – Сломай собственную и похвастайся ему». Не скажу, что мы были особенно близкими друзьями – для дружбы с таким человеком нужно быть как минимум столь же странным, – и все же он вызывал какую-то безотчетную симпатию. Может, потому, что в стремлении «нашего одержимого галла» возвыситься над окружением никогда не было и тени высокомерия или желания унизить кого-то? Да, соперничество составляло его суть и давало Симону постоянный вектор к развитию и самосовершенствованию. Но он же был первым, кто – абсолютно искренне! – поздравил бы вас в случае победы и никогда не отказывал просящему в помощи…