Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко.

В основе стремления Толстого построить новую художественную систему, создать новый художественный язык, ориентированный на полную и абсолютную «голизну», лежало уже знакомое нам стремление освободиться от всего «лишнего», что «накрутили на себя» интеллигенты за долгие годы своего выморочного интеллигентского существования. Толстой тоже хотел выбросить «за борт» все лишнее. Начиная с церкви, государства, права и кончая «подробностями чувств», длинными, только интеллигентам понятными фразами, «элукубрациями», постыдной привычкой «свои драгоценные мысли стенографировать».

Коротко говоря, он хотел найти стиль, адекватный простому, истинному, единственно реальному существованию человека «против неба, на земле». И он этот стиль нашел.

«Был один мальчик. И он очень любил есть цыплят и очень боялся волков», — вот новый стиль Льва Толстого, автора «Войны и мира», которую он называет теперь «дребеденью многословной».

(Борис Эйхенбаум)

Фраза, приведенная Эйхенбаумом в качестве образчика «нового стиля Льва Толстого», взята из детского рассказа Льва Николаевича, написанного им специально для «Азбуки», созданием которой он был тогда увлечен. Естественно сделать отсюда вывод, что весь этот внезапный и крутой поворот от «психологической прозы» был связан с увлечением Толстого педагогикой и детской литературой. И что вообще весь этот так называемый «новый стиль Льва Николаевича Толстого» был создан и разработан им исключительно для его детских рассказов. Но это не так.

В другом случае Толстой прямо говорит, что «манера изложения», выработанная им для себя в «Кавказском пленнике», предназначена отнюдь не только для того, чтобы писать в этой манере для детей. Это «образец тех приемов и языка, — писал он Н. Страхову, — которыми я пишу и буду писать для больших», то есть для взрослых.

Эта новая его «манера изложения» была такая:

Служил на Кавказе офицером один барин. Звали его Жилин.

Пришло раз ему письмо из дома. Пишет ему старуха мать...

Назвать эту манеру возвращением к принципам пушкинской прозы, пожалуй, нельзя. На Пушкина это не похоже.

Собственно говоря, в русской литературе есть только один писатель, на которого это похоже. Писатель этот — Михаил Зощенко.

Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным.

(О себе, о критиках и о своей работе)

Я немного изменил и облегчил синтаксис... Это позволило мне быть понятным тем читателям, которые не интересовались литературой. Я несколько упростил форму рассказа (инфантилизм?), воспользовавшись неуважаемой формой и традициями малой литературы.

(Возвращенная молодость)

Иными словами, он полностью осуществил в своей практике то, к чему стремился Лев Николаевич Толстой. Сходство типичных зощенковских оборотов с толстовскими так велико, что даже удивительно, как удалось ему избежать упреков в эпигонстве, в самом прямом и грубом подражании.

Был один мальчик. И он очень любил есть цыплят и очень боялся волков...

(Лев Толстой)

Жил на свете мальчик Андрюша рыженький. Это был трусливый мальчик. Он всего боялся...

(Михаил Зощенко)

Был мальчик, звали его Филипп. Пошли раз все ребята в школу. Филипп взял шапку и хотел тоже итти...

(Лев Толстой)

Жил-был в Ленинграде маленький мальчик Павлик... Вот утром папа пошел на работу. Мама тоже ушла. А Павлик остался с бабушкой...

(Михаил Зощенко)

Когда я был маленький, меня пугали слепыми нищими...

(Лев Толстой)

Когда я был маленький, я очень любил мороженое...

(Михаил Зощенко)

Все эти примеры взяты из детских рассказов Толстого. И — соответственно — из детских рассказов Зощенко.

Из планов Толстого писать точно так же и «для больших» почти ничего не вышло.

Что касается Зощенко, то у него этот «инфантилизм» сохраняется в полной мере и во взрослых его рассказах.

Тут сказалась ориентация на совершенно особый тип читателя.