Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко.

Зощенко не шутил, говоря, что писателя, у которого на первом плане интерес «подробностей чувств», читатель очень даже свободно может обругать свиньей.

— Эва, — скажет, — глядите, чего еще один пишет. Описывает, холера, переживания. Глядите, — скажет, — сейчас, чего доброго, начнет про цветки поэмы наворачивать.

(Мишель Синягин)

И вот он почти совершенно отказывается от описания всякого рода переживаний, всякого рода «подробностей чувств». Он сосредоточивает свое внимание на самих событиях. Он сразу берет быка за рога. И получается образец именно тех «приемов и языка», которыми писал для детей и хотел писать для взрослых Лев Николаевич Толстой.

Жили себе в Ленинграде муж и жена...

(Письмо)

Во время знаменитого крымского землетрясения жил в Ялте некто такой Снопков...

(Землетрясение)

К одному жильцу с нашей коммунальной квартиры прибыл из деревни его отец...

(Огни большого города)

И вот что самое удивительное. Даже в тех редких случаях, когда он целиком сосредоточивается на переживаниях, на подробностях чувств, он не изменяет этой своей стилистике, этой своей художественной манере. Фраза остается такой же короткой, сжатой, доступной бедным.

И так же ясно видны в этой его психологической прозе «неуважаемые» формы и традиции того, что он сам называет малой литературой:

Найти несчастное происшествие, которое сделало меня жалкой пылинкой, гонимой любым житейским ветром...

Когда неверными детскими шагами я шел по узкой тропинке моей жизни...

(Перед восходом солнца)

Зощенко самым искренним образом усвоил весьма распространенную в нашей стране точку зрения, согласно которой единственным законным потребителем всех духовных ценностей является так называемый простой человек. Тот, кто пашет, сеет, жнет, подметает, убирает нечистоты, таскает тяжести, — только он подлинный хозяин. Он заказывает музыку. А все так называемые создатели духовных ценностей, бывшие жрецы искусства и науки, существуют и имеют право на существование лишь постольку, поскольку они могут потрафить этому самому хозяину. Вне его потребностей их деятельность никому не нужна.

Облик этого хозяина нам, к несчастью, слишком хорошо знаком. Как свои пять пальцев знаем мы его вкусы, его художественные пристрастия, все его, если можно так выразиться, духовные потребности.

Не раз приходилось нам с ним встречаться и на читательских конференциях, и на концертах, и в музеях.

Остановившись перед картиной, допустим, Рембрандта, он уважительно молчит. Он знает, что тут — все в порядке. Рембрандт у него возражений не вызывает. Да и какие тут могут быть возражения? Нарисован какой-то старик. Или старуха. Нарисовано хорошо. А главное, совершенно понятно, зачем нарисовано. Нарисовано для сходства. Сразу видно, что старуха эта в жизни была ну совершенно такая же, как на картине. Здорово нарисовано, ничего не скажешь. Не хуже, чем фото. Тем более что фотографировать тогда еще не умели.

Идем дальше. Репин. Бурлаки тянут баржу. Опять же все понятно. Вот как бедно жили трудящиеся классы в прежнее время. Ишь, как у него мускулы-то вздулись, у бедолаги! Все вручную приходилось делать. Ну да, пароходов-то ведь тоже еще не было. Это мы, счастливцы, живем в атомном веке.

Иван Грозный убивает своего сына. Надо же! Родного сына не пожалел! А теперь небось переживает. Вон глаза как вылупил. Поздно, папаша! Раньше надо было думать, рукам воли не давать. А ковер-то, ковер какой! Ну прямо как в натуре. Кажется, погладь его — прямо ворс на руке почуешь... Да, мастерство замечательное. В наше время так уже не умеют...

Но вот в тоне хозяина появляется недоверчивая и даже подозрительная нота. Это он остановился перед картиной Сезанна или Гогена. Или, допустим, перед ним печально знаменитая «Обнаженная» Фалька.

Нет, он не сразу начнет высказываться на всю катушку. Сначала он кинет какую-нибудь неуверенную сомневающуюся фразу:

— Этот художник, по-моему, тут плохо прорисовал...

Но не дай Бог вам заступиться за Сезанна или за Фалька. (Про Пикассо и говорить нечего. Перед его картинами наш хозяин просто прыскает в кулак.) Попробуйте только слегка намекнуть, что этого художника так сразу не поймешь, что к его художественной манере надо привыкнуть, научиться воспринимать ее. Тут голос нашего простого человека, еще недавно такой робкий и неуверенный, начинает крепнуть:

— Да что ты мне говоришь? Что я, маленький, что ли?