Присягнувшие Тьме

Теперь я опаздывал. Судя по карте, мне еще надо было проехать двадцать километров вдоль берега, а потом свернуть на северо-запад. Мимо проносились хижины, лачуги, прилепившиеся к склонам холмов, иногда деревушки – серые на сером фоне, затерянные в каменных складках. Местами виднелись начатые, но заброшенные стройки, больше походившие на развалины. Южная Италия отличалась подобным мертворожденным строительством, служившим предлогом для всевозможных махинаций с недвижимостью.

Я свернул налево и поехал дальше. Мне не попалось ни одного указателя на тюрьму «Маласпина». Между тем пейзаж изменился. Пустыня уступила место блеклой равнине, похожей на пересохшее болото, на котором тут и там торчали камыши и жухлая трава. Эти клочки земли, говорившие об истощенности почвы и заброшенности, буквально завораживали меня. В глазах у меня уже кололо, когда появился указатель на «Маласпину».

И снова прямая дорога на фоне выжженной земли. Затем шоссе перешло в неасфальтированную тропу. Я даже подумал, не пропустил ли я какой-нибудь поворот или указатель.

Снова пустыня. Местность стала менее плоской. Словно разбитые скульптуры, вздымались скалы, горизонт был изрезан холмами, еле различимыми из-за слишком яркого освещения. Еще не было одиннадцати, а тени уже падали почти отвесно, вонзаясь в затвердевшую землю. Все вокруг становилось призрачным, иссушенным, растрескавшимся.

Я уже всерьез стал волноваться, не ошибся ли я дорогой, когда появился едва различимый контур тюрьмы. Четырехэтажный прямоугольник, тесно прижавшийся к подножию скал. Дорога вела прямо к тюрьме. И не было никакой другой дороги – ни туда, ни обратно.

Я оставил «фиат-пунто» на стоянке. Едва я вышел из машины, как в лицо ударил ветер вперемешку с пылью. Раскаленное солнце и порывы зимнего ветра уравновешивали друг друга, так что в результате не было ни жарко ни холодно. Во рту ощущался привкус пепла. В лицо хлестал песок. Вырванный с корнем кустарник путался под ногами. Я надел солнечные очки.

Оглядевшись, я не поверил своим глазам: на вершине скалистого выступа проступали три черных силуэта. Даже не силуэты, а легкие контуры, размытые белой дымкой. Эти люди следили за мной посреди пустыни. Может быть, часовые? Я козырьком приставил ладонь ко лбу и прищурился. И был поражен еще сильнее: это были священники. Три белых воротничка, три сутаны, хлопающие на ветру; над ними – бескровные лица, лишенные возраста, уже тронутые смертью. Кто были эти чучела? Но тут раздался скрежет ржавого железа, и ворота тюрьмы отворились. Я повернулся и увидел, как треугольная тень раскрылась в мою сторону. Я бросил последний взгляд на священников, но они уже исчезли. Может, все это мне померещилось? Я бросился к двери, боясь, что она закроется раньше, чем я войду внутрь.

Все тюрьмы похожи друг на друга. Глухая стена с бойницами, сторожевые вышки с часовыми, по краю стен – колючая проволока или бритвенные лезвия. Исправительная колония «Маласпина» не была исключением из общего правила. Гнетущее впечатление усугублялось окружающей пустыней. Совершить побег всегда значит бежать куда-нибудь. Здесь же это был бы буквально побег в никуда.

В бюро пропусков я назвал себя и прошел несколько этапов проверки, переходя из одного безликого коридора в другой, минуя множество кабинетов. Необычным здесь был только цвет решеток, дверей и запоров: желтый, красный, синий, пусть и выцветший, облезлый, он призван был оживлять это место, а на деле едва ли скрывал тоску и ветхость, пробивавшиеся повсюду.

Мне предложили подождать в вестибюле, у двора, окруженного двойной решеткой. Сквозь ячейки я видел узниц, которые шли рука об руку, наверное, в столовую – было около двенадцати дня. В спортивных костюмах они выглядели по-домашнему, как дома в воскресенье – воскресенье, которое длится годами. Они шли, склонив голову, пережевывая одни и те же мысли, повторяя те же признания, что и накануне, что и на следующий день. Квадрат неба у них над головой был так же затянут сеткой. Тюремный двор – это не открытое пространство. Так заключенных ставят на место, напоминая о том, чего они лишились.

Послышались шаги. Ко мне подошла женщина в форме оливкового цвета с тяжелой связкой ключей на поясе.

– Вы опоздали, – бросила она на ходу.

Потом она назвала себя, но я не расслышал ни имени, ни звания. Я был слишком поражен ее чувственной красотой. Брюнетка с матовой кожей, полными губами, густыми бровями, словно излучавшими магнитные волны. От форм, затянутых в строгий мундир, суровой красоты ее лица и золотисто-коричневых глаз голова у меня пошла кругом. Эти брови и черты дикарки были как обещание – преддверие широкого, поросшего волосами лобкового бугорка. Я представил себе ее тело цвета светлого табака, отмеченное темными кругами сосков и темным треугольником в низу живота. Сердце мучительно сжалось.

– Прошу меня извинить.

– Я директриса. Вас я принимаю только потому, что лично знакома с Микеле Джеппу и доверяю ему.

– А сама Агостина Джедда согласна со мной встретиться?

– Она-то всегда согласна. Любит покрасоваться.