Присягнувшие Тьме

Она рассеянно кивнула. Это было только вступление.

– Вы знаете Кондансо?

– Филиппа Кондансо?

– Служба собственной безопасности, дисциплинарный отдел. Похоже, на Субейра есть что-то существенное.

– Что значит – существенное?

– Не знаю. Он позвонил мне сегодня утром и только что перезвонил снова.

Я молчал. Кондансо был одним из тех, кто любит копаться в дерьме и буквально кончает от радости, когда один из нас оказывается за воротами. Тыловая крыса, хлебом не корми – дай только унизить опера, заставить его подавиться своим геройством.

– Рапорт на Люка составлял он. И дело ведет он.

– Как всегда.

– Он считает, что его люди уже вышли на след. Сегодня после полудня кто-то запросил данные на Люка в банке. Он без труда определил любителя совать нос в чужие дела.

Что ж, Фуко зря времени не терял. Она пристально смотрела на меня своим текучим взглядом. В одно мгновение он стал жестким, и ее глаза превратились в бриллианты:

– Что вы хотите раскопать, Дюрей?

– То же, что и Служба безопасности, что и все. Я хочу понять причины поступка Люка.

– Депрессия беспричинна.

– Ничто не указывает на то, что у Люка была депрессия. – Я повысил голос. – У него двое детей, жена. Черт, не мог же он просто взять и бросить их! Должно было произойти что-то невероятное!

Не отвечая, Дюмайе взяла чашку и подула на краешек.

– Есть кое-что еще, – продолжал я уже спокойнее. – Люк – католик.

– Мы все католики.

– Но не такие, как он. И не как я. Каждое воскресенье мы бываем на службе, каждое утро молимся. То, что он сделал, противоречит нашей вере, понимаете? Люк отказался не только от жизни, но и от спасения души. И я должен найти объяснение такому отказу. Это никак не отразится на разработке других дел.

Комиссар сделала маленький глоток, словно котенок.

– Где вы были сегодня утром? – спросила она, осторожно ставя чашку на стол.

– За городом, – неохотно ответил я. – Надо было кое-что проверить.

– В Верне?

Я молчал. Она перевела взгляд на открытое окно, за которым виднелась Сена. День клонился к закату. Речная гладь напоминала застывший цемент.

– Мне сегодня позвонил Левен-Паю, шеф Люка. Ему звонили жандармы из Шартра. Они по телефону получили сигнал. К врачу из местной больницы приезжал парижский полицейский. Высокий, с горящим взглядом… Вам это ни о чем не говорит?

Я резко наклонился и схватился за край стола:

– Люк – мой лучший друг. Повторяю вам: я хочу понять, что его толкнуло на такую крайность!

– Его уже не вернуть, Дюрей.

– Он не умер!

– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

– Вы предпочитаете, чтобы об этом прознали дерьмокопатели из Службы собственной безопасности?

– Это их работа.

– Да, работа, которая состоит в том, чтобы заводить дела на коррумпированных полицейских, игроков или содержателей борделей. У Люка другой мотив!

– Какой? – насмешливо спросила она.

– Не знаю, – признался я, отодвигая стул. – Пока еще. У этого самоубийства должна быть причина. Что-то необычное, и я хочу это выяснить.

Она медленно повернулась в кресле, чувственным, грациозным движением вытянула ноги и оперлась каблуками о радиатор.

– Нет убийства – нет дела. Все остальное нашего отдела не касается. А значит, и вас.

– Люк для меня как брат.

– Именно об этом я и говорю. Вы – заинтересованное лицо.

– Мне что, взять отпуск или как?

Никогда она не казалась мне такой жесткой и безразличной.

– У вас есть два дня. В течение сорока восьми часов можете не заниматься ничем другим, пока у вас не сложится определенное представление. После этого вы вернетесь к повседневной работе.

– Спасибо.

Я встал и пошел к двери. Я уже поворачивал ручку, когда она сказала:

– И последнее, Дюрей. Не вы один скорбите о Люке. Я тоже хорошо его знала, когда мы работали вместе.

Ответа не требовалось, но я обернулся, пораженный внезапной догадкой. В который раз я удостоверился в том, что ничего не смыслю в женщинах. Натали Дюмайе, женщина, железной рукой управлявшая Уголовной полицией, полицейский от Бога, которая вырывала признания у террористов «Вооруженной исламской группы» и раскручивала цепь поставки героина из Афганистана, беззвучно плакала, закрыв лицо руками.

10

Чистилище.

Слово возникло в моем сознании, как только я вошел в двери реанимационного отделения. Чистилище, где заключены души праведников в ожидании Христа, который придет за ними. Таинственное пространство, где пребывают души детей, умерших до крещения. Бесконечное, темное, давящее пространство, где они ждут решения своей участи. Между жизнью и смертью, как сказал Свендсен.

Одетый в завязанный на спине халат, шапочку и бумажные бахилы, я шел по темному коридору. Слева – освещенная ночником комната медсестры, справа – перегородка из стеклоблоков. В полумраке слышались только щелчки аппаратов искусственной вентиляции легких и попискивание «Физиогарда».

Я размышлял над цитатой из IV песни «Божественной комедии» Данте, посвященной аду: