Присягнувшие Тьме

Затем я нашел убежище в обители Богоматери Благих дел, у Марилины Розариас. Идеальное место, чтобы дать волю чувствам, оплакать своих усопших среди других христиан в трауре, погруженных в размышление и молитву.

За все это время я не прочел ни одной газеты. Меня не интересовало ни расследование гибели Белтрейна, ни все то, что могло бы помочь мне попытаться подвести итог делу Симонис. Через Фуко я следил за тем, как ведется следствие по делу Субейра. Убийцу до сих пор не нашли. И неудивительно.

Все это я воспринимал сквозь пелену тумана, которым лекарства окутали мой разум, и сквозь молитвы, приглушавшие душевную боль. Я стал чем-то вроде опустевшей раковины, из тех, что белеют на морском берегу. Кто-то другой принимал за меня решения. Кто-то вроде автопилота — истового, верующего, решительного, а я, бессильный, выполнял его команды.

Однажды утром, во время молитвы, мне открылась очевидная истина. Я должен выбрать монашеский орден. Покинуть этот грешный и богохульный мир, который одержал надо мной победу. Жить в покаянии, смирении, послушании — от службы до службы. Вернуться к одиночеству и познанию своей души, чтобы вернуться к Богу. Снова, как всегда, я вспоминал Блаженного Августина: «Не иди вовне — иди вовнутрь самого себя».

С тех пор эта мысль была единственным, что помогало мне держаться на плаву.

Похороны Манон состоялись в Сартуи 19 ноября, во вторник, на почти пустом кладбище. В присутствии всего нескольких журналистов. Старый репортер Шопар изображал публику. Отец Мариотт согласился благословить гроб и произнести надгробное слово — это самое малое, что он должен был сделать для Манон.

Марилина Розариас сопровождала меня. После похорон она прошептала:

— Это еще не конец.

Я молча повернулся к ней. Голова почти не работала.

— Дьявол все еще жив, — продолжала она.

— Не понимаю.

— Прекрасно понимаешь. Эта резня и все эти ужасы — его рук дело. Не дай ему восторжествовать.

Я едва ее слышал. Все мои мысли были поглощены Манон. Бедная, она родилась под несчастливой звездой. Осталось лишь несколько воспоминаний — зловещих, как пригоршня косточек на ладони. Розариас продолжала, указывая на могилу:

— Борись за нее. Не допусти, чтобы демон осквернил ее память. Докажи, что она была в другом месте и только он мог убить детей. Найди его. Уничтожь.

Не дожидаясь ответа, она повернулась ко мне спиной. Резкие складки ее пелерины рассекали серый воздух. Я смотрел, как она исчезает вдали. Только что она произнесла вслух то, что чуть слышный голос шептал мне все время, вопреки всем моим монашеским обетам.

Ужасная жатва еще не окончена.

И прежде чем отречься от мирской жизни, я должен действовать.

Я не мог оставить последнее слово за дьяволом.

Мне оставалось только найти его и бросить вызов.

116

Пятница, 22 ноября. Возвращение в Париж

Город уже готовился к Рождеству. Гирлянды, шары, звезды словно смеялись над мглой, окутавшей мою душу. Эти огоньки, пытавшиеся своим блеском рассеять тусклый парижский полумрак, напоминали изъеденную молью галактику на пепельном небосводе. Теперь у меня был «сааб» — очередная машина, взятая напрокат.

По дороге к Вильжюиф я остановился у Порт-Доре. Мне хотелось помолиться на могиле Лоры и девочек, похороненных на южном кладбище в Сен-Манде.

Я без труда отыскал гранитное надгробие, над которым возвышалась более светлая плита. Три портрета треугольником, а под ними слова:

«Не оплакивай умерших. Отныне они лишь клетки, из которых улетели птицы».

Я узнал цитату. Муслихаддин Саади, персидский поэт XIII века. Но почему фраза взята не из христианского автора? Почему нет даже распятия? Кто выбрал эту надпись? Разве Люк в состоянии решать что бы то ни было?

Я преклонил колени и помолился. Я был растерян, сам не свой, даже не понимал, чьи это портреты на могиле. Но я все же прошептал:

На тебя, Господи,
Все наше упование,
Когда дни наши омрачены
И жизнь в тягость нам…

Я продолжил свой путь в Вильжюиф. Люк Субейра. После убийства его семьи я еще не разу не разговаривал с ним. Только оставил ему в больнице две записки, на которые он не ответил. Я опасался не столько его отчаяния, сколько ярости и безумия.

В 11 утра я увидел глухую стену института Поль-Гиро, спортивные площадки, корпуса в форме авиационных ангаров.

Я остановился у корпуса 21, беспокоясь, что Люка уже могли перевести в Анри-Колен, отделение для тяжелобольных. Но нет, он снова был в своей прежней палате, на «непринудительном лечении». Значит, в отделении для буйных он провел всего несколько часов.

— Мне очень жаль, что я не смог быть на похоронах.

— А разве тебя там не было?

Люк, казалось, был искренне удивлен. Он лежал на кровати в голубом спортивном костюме и выглядел расслабленным. Он о чем-то глубоко задумался, крутя в руках обрывки веревки, наверняка прихваченные в кабинете трудотерапии.

— Я занимался похоронами Манон.

— Ах да, конечно.