Присяжный заседатель

Эбен молча берет ее за руку и тянет за собой.

— Ты с ума сошел!

— Пойдем-пойдем.

— У тебя что, правда есть еще дом?

— Пойдем, сама увидишь.

— Но я не одета…

— Сари, ночь прекрасна. Я тебе одолжу что-нибудь из своей одежды. Поехали.

Она смеется и тут же говорит себе: перестань смеяться. Не сдавайся ты так быстро. Но Сари не может ничего с собой поделать — ей весело, и она позволяет Эбену увлечь себя за собой. Она не обута, из одежды — только халат. Эбен захлопывает дверь, ведет ее по холодному асфальту к машине. Сари смеется, никак не может остановиться. От боли не осталось и следа.

Разве что смутное воспоминание, но это не имеет ни малейшего значения, потому что все плохое позади.

Сев в машину, мама смотрит на Оливера очень сурово. Он хочет сказать что-то в свое оправдание, но она лишь прижимает палец к губам. Они едут по дороге, Оливер печален, с тоской думает о предстоящих репрессиях. Во-первых, как минимум месяц запретит гулять; во-вторых, что еще хуже, теперь она считает его шизиком. Джулиет тоже так думает. Наверно, они договаривались о том, чтобы запереть его в психушку, пока он всех вокруг не перекусал.

Мама ведет машину дальним путем — по Ратнер-авеню, потом по Ивовой улице. Спускаются сумерки, верхушки деревьев окутаны полумраком. Возле статуи Ханни Стоунлей Энни тормозит.

— Что это там такое? Вон там, под статуей?

— Это скелет. Для карнавала на День Всех Святых.

— Правда? Пойдем-ка посмотрим.

Они вылезают из машины, подходят поближе. Возле каменной Ханни стоит чучело скелета в цилиндре. Оливер мысленно вздыхает. Сейчас она скажет: «Мой мальчик, только не пугайся, но нам придется сходить к психиатру». Вместо этого мама говорит:

— Оливер, никогда не разговаривай со мной ни о чем серьезном в машине. Понял? Вполне возможно, что там установлен «жучок». Весь наш дом, во всяком случае, прослушивается. Ты знаешь, что такое «жучок»?

Оливер кивает.

Значит, все это не его фантазии. Оливер потрясен, растерян.

— Я не исключаю, что они и сейчас каким-нибудь образом нас подслушивают, — продолжает Энни. — С них станется спрятать микрофон в каблуке или еще где-нибудь. Но ничего не поделаешь, приходится рисковать. Главное — ни слова в машине. Никаких вопросов, никаких ошибок. Один раз оступишься, и все, конец. Это ясно?

Оливер кивает.

— Скажи вслух: «Я никогда не буду об этом разговаривать в машине».

— Я никогда не буду об этом разговаривать в машине.

— И в доме тоже.

— И в доме тоже.

— Да, ты обо всем догадался правильно. Этот тип работает на Луи Боффано. Я должна сказать, что Боффано не виновен, иначе они с нами расправятся. Прости, что не сказала тебе этого раньше. Ты понимаешь, почему я так поступила?

— Понимаю.

— Ты с кем-нибудь еще об этом говорил?

— Нет.

— Уверен? Может, тебе было страшно, и ты поделился с Джессом…

— Нет, мам. Я только вчера догадался.

— В полицию мы обращаться не можем.

— Ясно.

— Этих людей полицией не испугаешь. Они все равно нас убьют.

Он кивает.

— Мы с Джулиет кое-что задумали. Точнее, она придумала, а я осуществлю. Я поговорю с судьей, попытаюсь выйти из игры. Может быть, с завтрашнего дня наша жизнь переменится. Мы уедем из Фарао и никогда сюда больше не вернемся. Тебе страшно?

На самом деле Оливеру не страшно, ни капельки. У него такое ощущение, что дело в надежных руках — мама и Джулиет составили план, а значит, беспокоиться не о чем. Но Оливер не хочет, чтобы мама считала его ребенком, поэтому «взрослым» тоном отвечает:

— Страшно, но совсем чуть-чуть.

— Мне тоже страшно. Но я рада, что мы начинаем действовать. Я все равно больше не вынесла бы. Этот подонок довел меня до сумасшествия. Ты молодец, Оливер, что обратился к Джулиет. Как бы я хотела убить этого ублюдка. Разорвать на куски этого говнюка.

— Как-как? — переспрашивает Оливер и улыбается. На лице Энни тоже появляется нечто похожее на улыбку.

— Ты голоден? — спрашивает она.

— Да.

— Пицца сгодится?

— Нормально. Поужинаем в городе?

— Да, поедем в торговый центр. Я тебе выдам целую кучу четвертаков, можешь торчать возле игральных автоматов, сколько захочешь.

Учитель стоит рядом с Сари возле своей хижины. В небе месяц, звезды. Сари замерла, пораженная открывающимся видом: темные пятна садов, огоньки дальних поселков, потусторонний отсвет неоновых реклам. На черной волне — силуэты подсвеченных звездами парусников.

— Вот это да, — вздыхает Сари. Учитель тоже тронут. Он уже месяц не был в своей хижине. Здесь и в самом деле очень красиво. Он кладет Сари руку на плечо.

— Замерзла?

— Немножко.

Она обхватывает его за шею и обвивается ногами вокруг его талии. На ней по-прежнему только купальный халат, и в обнаженное тело впивается пряжка его ремня. Учитель несет свою возлюбленную внутрь, а она трется щекой о его щетину.

Учитель кладет девушку на кровать, сам ложится рядом.

В хижине темно, лишь свет звезд освещает грубую постель. Долгое время они лежат молча, едва касаясь друг друга губами, дышат в такт, его пальцы поглаживают ее виски, мочки ушей.

Главное — терпение, думает Учитель, он берется за дело не спеша, обстоятельно.