Прискорбные обстоятельства

Усадив мать в пролете, фельдшер и водитель переминаются с ноги на ногу, тяжко вздыхают и засматривают мне в глаза. Заранее приготовленная купюра мгновенно и ловко выхвачена из моих рук, и в следующую секунду оба вдохновенно, не сговариваясь, бегут к машине и приносят брезентовый кошель с петлями и постромками наподобие плащ-палатки.

«Удобная штука там, где носилки не пройдут, — мимолетно думаю я, помогая матери вдеть ноги и руки в петли. — Это, наверное, кощунственно — замечать мелочи, думать суетно. Но как не думать? Как не соприкасаться, не видеть, не слышать? Ведь невозможно отодвинуться от живого мира — даже в такие минуты…»

Тем временем два молодца из ларца споро хватаются за постромки, поднатуживаются и привычно стаскивают огрузневший кошель к «скорой помощи». Там уже приготовлены носилки, мать перекладывают на них, подмащивают под голову какой-то сермяжный плоский блин, но, прежде чем вкатить носилки по желобам в машину, водитель отгребает в сторону всяческий хлам: ящик с инструментами, канистру, шину с облысевшим протектором, замасленные тряпки, бывшие когда-то вафельным полотенцем.

— Куда везти? В госпиталь? — для верности вопрошает высоким, бабьим голосом водитель. — А там примут?

Да езжай ты! — в сердцах машу ему ладонью, а сам неотвязно думаю: со мной ли происходит все это? Как соотнести ирреальность происходящего с такой живой, такой жизнелюбивой матерью? Как?

Я сажусь за руль, выезжаю со двора, и хотя «скорая», дребезжа и смрадно пыхая невыгоревшим бензином, несется вскачь по неровной, как стиральная доска, дороге, вскоре обгоняю это ископаемое чудовище и через какие-то десять-пятнадцать минут въезжаю в ворота госпиталя. Необходимо растормошить Синицына, чтобы в приемном покое не кочевряжились и «скорая» не простаивала у подъезда, — еще, чего доброго, простудят мать на утреннем морозе!

— Ты за кого меня принимаешь? — выпячивает губу Леонид Львович и свысока въедливо буравит меня прищуренным кошачьим глазом. — Это где-то там, — тычет он пальцем в виртуальное заоконье, — мышей не ловят. А у меня, извини, порядок: все озадачены — приемный покой, лучший терапевт и так далее, все чин по чину. Погоди-ка, тебе надо выпить. Мне нельзя, а тебе в самый раз. Коньяк, спирт? Я говорю, надо! В зеркало на себя посмотри: глаза как у бешеной селедки…

— Иди ты!..

— Ладно, и себе накапаю… Смотри: вот спирт, вот вода… Обычная кишечно-канализационная профилактика, но мозги тоже промывает…

Мы выпиваем, и я не ощущаю крепости спирта, словно еще до того, как налить, Синицын разбавил адскую жидкость водой.

— Закуси конфеткой, — роется в ящике стола и небрежно швыряет на столешницу несколько барбарисок Синицын. — Извини, ничего другого нет — от греха подальше. Выпивка и закуска не должны долго задерживаться без употребления. Еще по одной? Как знаешь. А чего ты притащился один? Даша где?

Я делаю рукой неопределенный жест, долженствующий означать что угодно: на луне, за дверью, на Канарских островах, в другом измерении, — и приятель с умной миной на лице отзывается: «А-а!» — хотя ровным счетом ничего не должен понять.

Раздается стук в дверь, и в кабинет входит крепыш средних лет, на вид моложавый и розовощекий, судя по халату и шапочке на макушке — врач. У вошедшего гладко выбритый подбородок, седые виски, пристальные, косо поставленные глаза, и весь он какой-то чистенький, хрусткий, стерильный. «А вот и будущий Ионыч! — думаю я, впрочем, совершенно безосновательно — по той простой причине, что мне хочется так думать. — Такой без бумажки даже пульс у умирающего щупать не станет».

— Я поместил больную в пятую палату, — игнорируя мое присутствие в кабинете, обращается к Синицыну крепыш. — Первым делом заберем кровь на анализ, поставим капельницу, а там… Воду откачивать ни в коем случае нельзя, может быть летальный исход. Хотя, если хотите знать мое мнение, родственникам нужно готовиться…

«К чему готовиться? — я ошалело перевожу взгляд с самоуверенного крепыша на Синицына и снова на крепыша. — Что он несет? Он, наверное, не понимает, у матери самое страшное, что может быть, — водянка…»

— Сын здесь, — кивает в мою сторону Леонид Львович и внезапно стекленеет глазами. — Проведите его в палату, но ненадолго. И вот еще что: я думаю, после капельницы нужно перевести больную в реанимацию. Там все-таки постоянный уход, дежурит медсестра, и эти… специальные кровати…

И, отвернувшись к окну, принимается сосредоточенно чесать себя за ухом указательным пальцем.

Вслед за крепышом я отупело и бесчувственно покидаю кабинет Синицына, плетусь стерильным госпитальным коридором, выложенным по стенам и полу кафелем, поднимаюсь на второй этаж и захожу в палату. Здесь никого нет, если не считать матери, сидящей в кресле на колесиках, и сестры, хлопочущей возле капельницы. Я вижу, что мать узнала меня, но взгляд у нее болезненно-мутный, повернутый в себя и беспокойный. И вся она почему-то беспокойна — сердито отталкивает сестринские руки, пытается встать и куда-то идти, но раз за разом приподнимается и падает, потому что собственное тело ей уже неподвластно.