Приснись

На Эмилию эта энергетическая нить действует точно разряд тока — она начинает мелко подергиваться, словно сама поняла, какими жалкими выглядят все ее потуги забраться на чужой пьедестал. А слезать на глазах у всех неловко.

— Ну как хотите, — бормочет она, обглаживая свои бедра. — Каждому свое.

— Написали фашисты на воротах Бухенвальда…

Эмилия взвивается, смотрит на Профессоршу волчьим взглядом:

— Что ты сказала?!

— Исторический факт. Перевод латинской фразы suum cuique… Нацистам она пришлась по душе, вот они и использовали ее в качестве девиза, чтобы заключенные лицезрели ее каждый день и не сомневались, что заслуживают такой участи.

— А я тут при чем?!

— Ты? А разве о тебе речь?

Мне слегка не по себе от того, что Вера Константиновна так откровенно издевается над Эмилией. Умному человеку не к лицу унижать глупца, он уже обижен природой. И как бы Эмилия ни хорохорилась, вряд ли ей в радость заканчивать жизнь в доме престарелых.

Вспомнив, что купила для папы новый набор маленьких шоколадок к вечернему кофе, я вытаскиваю его из сумки, открываю и протягиваю Эмилии:

— Угощайтесь! Давайте поднимем настроение.

Кажется, она не сразу понимает, чего я хочу от нее, смотрит на меня, потом на шоколад и снова поднимает глаза:

— Это мне? Спасибо…

Но вожжа снова попадает ей под хвост, и она добавляет:

— Мне с моей фигурой не повредит!

Но я уже направляюсь к Профессорше:

— Прошу вас!

— Благодарю, — цедит она. — Мне нельзя — диабет.

Мне тут же вспоминается чудесный фильм «Шоколад» и героиня Джуди Денч, которая предпочла сладкую смерть, но Вере Константиновне я об этом не говорю. Она вправе сделать иной выбор.

— Извините. — Я прячу шоколад в сумку. Не жевать же на глазах у диабетика!

Хотя Эмилию ничто не смущает, она, причмокивая, смакует каждый кусочек. И мечтательно тянет:

— Вот она — дольче вита…

Мне с трудом удается удержаться от смеха!

А небольшой зал уже заполняется нарядными старичками, вызывающими у меня нежность, и я охотно беру гитару. Некоторые выглядят смущенными, будто пришли на первое свидание. Они бросают по сторонам короткие взгляды, пытаясь заметить — интересны ли кому-нибудь? Полчаса назад все эти люди ужинали в одной столовой, а сейчас ведут игру, понятную каждому, притворяются, будто встретились после долгой разлуки.

— Зинаида Николаевна, чудесно выглядите!

— Благодарю вас, Андрей Никифорович. Как ваш артрит?

— Вашими молитвами… Так что, мы сегодня с вами тряхнем стариной, а?

— Ну о чем вы? Какая старина?

— И впрямь, о чем это я?

Ни к чему не обязывающие фразы порхают по залу, заставляя Профессоршу ухмыляться с выражением: «Какие идиоты!» А я просто кайфую от таких разговоров, мне недоступных. Мы никогда не станем одной семьей, я это понимаю. Мне хватает папы и Милки, чтобы не чувствовать себя одинокой…

Но сегодня я подарю им вечер, сотканный из вальсовых переливов и ароматов юности, оживающих в памяти. Если они даже слегка захмелеют, не страшно! Опьянение иллюзиями и воспоминаниями самое приятное.

* * *

Офигеть можно, Коновалов все еще живет в том же доме!

Я не особо надеялся найти его, когда приехал в Бибирево. Был уверен, что вообще не узнаю район, ведь мне было семь лет, когда батя увез меня отсюда. Как оказалось, не навсегда: вот принес меня черт! И я же узнал этот проклятый двор, где видел маму в последний раз. Даже то, что деревья подросли, его особо не изменило.

И подъезд сразу вспомнил: уже тогда рядом на стене красовалось граффити, изображающее какого-то урода, похоже, Коновалова. Охренеть можно — оно никуда не делось! Четверть века прошло, а здесь все точно законсервировалось. Каким я вырос бы тут? Кем стал мой брат?

Время я выбрал сознательно — поздний вечер. В такой час Коновалов должен вернуться с работы, чем бы он сейчас ни занимался. Но вряд ли он уже улегся спать, так что есть шанс дозвониться. Хотя, направляясь к знакомому подъезду, я был почти уверен, что отчим уже съехал отсюда. Кто остается в квартире, полной мучительных воспоминаний?

Он остался.

Даже не спросил: «Кто?», открыл дверь сразу, но меня, конечно, не узнал. А я его — мгновенно. Мне показалось, на нем были все те же треники и черная футболка… Хотя, понятно, он постарел, усох, черты заострились и все такое. Но это была его длинная физиономия с непропорционально коротким носом и неприязненным взглядом из-под нависших бровей. Так выглядит маньяк-убийца в дешевом фильме, его считываешь с первого взгляда.

— Что нужно? — буркнул он, почти не разжимая губ.

Я произнес то, с чего планировал начать:

— Ваш сын дома?

Ожидалось, что он обернется и гаркнет в полумрак невидимой части квартиры:

— Ванька (Пашка, Сережка), тут к тебе!

Мне ведь хотелось повидать брата, с Коноваловым говорить было не о чем. Я увел бы Ваньку (Пашку, Сережку) во двор, мы уселись бы в проржавевшей беседке и попытались бы найти что-то общее.

Но этого не случилось.

— Какой сын? — Коновалов разве что не сплюнул. — Нет у меня никакого сына.

Это было неожиданно.

— Нету? — переспросил я так растерянно, что он внезапно смягчился.

— А ты откуда? По мобилизации, что ли?