Приснись

Мне тоже не понравилось бы такое заявление авансом. Разбрасываться броскими ярлыками дело неблагодарное, но сейчас у меня просто нет времени объяснять ситуацию — скоро урок закончится, и Мишке придется вернуться домой, где ждут пятеро или шестеро братьев-сестер. Как ребенок из многодетной семьи, он учится у нас за символическую плату, и она не изменится от того, что его переведут на другое отделение.

Иван Петрович отодвигает ободранный маленький стульчик, указывает подбородком:

— Садись.

Мишка неловко заползает за стол, затравленно смотрит на учителя, который плюхает перед ним на клеенку шмат глины. Я замечаю, как дрожат тонкие мальчишеские пальцы с обкусанными ногтями.

— Давай.

— А что слепить?

Каширский пожимает плечами:

— Что хочешь…

Наклонившись к маленькому, пламенеющему от волнения уху, я шепчу:

— Дай волю фантазии!

И указываю глазами на волны света, в которых роятся пылинки. Не знаю, как другим, но в солнечные дни мне хочется свернуть горы: в приложении к моей жизни это значит сочинить новую мелодию или спеть под гитару фламенко. Да-да, ради этого я выучила испанский, два года занималась! Фламенко того стоит…

Мишкин взгляд устремляется вслед за танцующими искрами, и я надеюсь, что ему удастся разглядеть то, чего мне никогда не увидеть.

Хватаюсь за локоть Каширского, тяну его за собой:

— Иван Петрович, у меня есть вопросик…

Он не сопротивляется, хотя я не из тех женщин, за кем художник отправится на край света. Вытащив его в коридор, я прикрываю дверь и умоляюще заглядываю Каширскому в глаза:

— Не будем стоять над душой…

— Это ваш племянник? — пытается угадать он. — Сын подруги?

Ему все обо мне известно или даже мысли не рождается, что это может быть мой ребенок?

— Миша Кравцов — мой ученик. Он терпеть не может музыку и мечтает заниматься керамикой.

— Мечтать не вредно, — ворчит он, в этот момент напоминая Мишкиного отца.

Раз уж на то пошло, я отвечаю в тон:

— Вредно не мечтать.

Разговор двух идиотов, не поспоришь, но это неожиданно веселит его. Теперь уже Каширский оттаскивает меня подальше от двери и усаживает на кожаный диванчик между стеклянными стендами, в которых застыли глиняные барышни в кокошниках и пятнистые лошадки. Может, ему кажется, будто мне трудно стоять? А я, между прочим, обожаю ходить пешком и каждый день с удовольствием одолеваю два с половиной километра от дома до школы. Потом обратно. Не знаю, почему это никак не сказывается на моем весе? Впрочем, я и не пытаюсь от него избавиться. Он такая же часть меня, как и все остальное…

— Посмотрим, что он исполнит. — Иван Петрович закидывает одну длинную ногу на другую.

Замечаю на нем кроссовки, и это меня озадачивает: разве художники не должны одеваться как-то иначе? Впрочем, к своим любимым старичкам я тоже позволяю себе приходить в бомбере, джинсах и кроссовках. Так удобнее… А они рады видеть меня в любом виде. В школу приходится надевать юбку — наш зануда-директор в этом смысле жуткий консерватор.

— С первого раза может не получиться даже у гения…

Он ухмыляется:

— Уже струхнули, Женечка? Надо вам пить таблетки для храбрости, как коту Леопольду…

— «Озверин»?!

Мы смеемся и просто болтаем о пустяках, как добрые друзья.

— Если б у вас было свободное время, я уговорила бы вас хоть раз в месяц проводить занятия в доме престарелых, — говорю я мечтательно, и Каширский смотрит на меня с удивлением.

— А вы там каким боком?

— Я играю им на гитаре. Просто для настроения… Но это чистое волонтерство, никто не заплатит.

— Хорошо, — неожиданно соглашается он, и я прямо подскакиваю на диванчике. — Раз в месяц я могу себе позволить благотворительность. Не люблю слово «волонтерство»…

— Ой, да зовите, как вам угодно! — начинаю тарахтеть я. — Неужели вы не против? Какое счастье! Я сама обо всем договорюсь, вы придете, как приглашенная звезда.

— Наконец-то…

— Нет, правда! Вы не пожалеете, они такие милые, эти старички.

— Так я и поверил! Вы просто не желаете замечать плохого… А у меня отцу под девяносто, он ненавидит весь мир лютой ненавистью.

Приходится согласиться:

— Конечно, ворчуны тоже встречаются… Но даже они любят слушать гитару.

— Они любят вас.

— Да бросьте!

— А вы не кокетничайте, — хмыкает он и добавляет уже серьезно: — Разве можно вас не любить, Женя?

В его голосе я различаю нотки, которые заставляют насторожиться, но в этот момент нас оглушает дребезжащий звонок, и мы разом вскакиваем. Как ни странно, у меня это выходит даже ловчее, чем у Каширского, хотя обычно я сношу стулья и дверные косяки.

— Ну посмотрим, что он там наваял, — ворчит Иван Петрович и распахивает передо мной дверь.

К такому я не привыкла, сама уже потянулась к ручке, и потому дверь впечаталась мне в плечо — хорошо, что не в лоб!

— Господи! — перепугался Каширский. — Я не убил вас?

Мои ногти впиваются в ладонь, чтобы перебить более сильную боль. Мне же не хочется поселить в его душе чувство вины! А то Иван Петрович станет меня сторониться — люди избегают тех, кого обидели слишком сильно.

Я широко улыбаюсь:

— Меня такой хлипкой дверью не убьешь!