Пристань

— Не реви, Нюрка, не собирай на себя. У каждого свое горе. И не кичись! — сказал Федор громко, решительно, но Нюра еще сильней затряслась. И тогда он безнадежно махнул рукой. — Эх, вы, народец. Мертвых ищем, а живых не берегем... — сказал он про себя потихоньку, но мы услышали.

Потом Федор снова взглянул на Нюру:

— Маруська передавала: ты возле могилы разных дерев насадила и сама там обитать сутками. Все идет к тому, что сдуришь. Не перва и не последня.

— Как это? — опешила Нюра и подняла шею. В глазах у ней нарождался какой-то далекий, страшный испуг и двигался, двигался к нам.

— А вот так. Соскользнешь с копытцев и посадят тебя в хитрой дом. Руки-ноги свяжут и — под контроль. До ветру захошь — горшок сунут. Поужинать — только каша, че попросишь — не ответят. Никого к тебе не допустят...

— Ладно вам, мужики. Там у нас ниче не осталось? — усмехнулась Нюра. — Подымем за хитрой дом.

— Все допили, дожевали, — сказал Федор и потряс у нее перед носом бутылкой.

— А я для смеху. Было бы — не дотронулась, — усмехнулась она опять горько и безнадежно, откинула назад голову:

Вот кто-то с горочки-и спустился-а-а...

— Выключай патефон! Давай-ко лучше о деле. Надо бы Василея отправить, да ладно при нем, — он отвернулся в сторону, собрал брезгливо кожу на лобике и замотал головой, как от боли. И вдруг глаза закрыл на секунду и выпалил: — Нюрка, ты мне бабу в своих Грачах не подыщешь? — и опять головой замотал и поморщился.

— Какого возрасту? — сказала Нюра спокойно, точно не удивилась, не испугалась вопроса.

— Лет возле сорока, А попозже — не надо. От них козлом прет, — он завозился на стуле, устраиваясь поудобнее. Устроился и сразу вцепился в меня глазками, потом в Нюру уперся взглядом, покрякал. Нюра выдержала с достоинством этот взгляд. И так же спокойно сказала:

— Любишь молоду косточку. А старых-то куда? В большой короб да на свалку. Эх вы, мужики-и, безголовьё вы — вот вы кто. Ишь научился — козлом, козлом! Зато в стареньких-то — душа, отстоялась она, затвердела, а ты бери да владей. Я так понимаю, товарищи дорогие. Ну для че тебе бабу, Федя? Ну разъясни? — Она назвала его «Федя», и я совсем удивился, весь хмель выскочил, и ждал, что будет.

И опять пыхнул хозяин на нас едким папиросным дымком:

— Для че, для че? Ясно — не баню крыть. Наверно, для шуму, для крику, и чтоб кровь разогнать... Оглох от пустых углов.

— Ну ладно. Сколько тебе? — деловито спросила Нюра и вытянула губы, чутко вслушиваясь теперь в Федора, Нос у нее вспотел и зарделся на самом кончике, от щек, наоборот, отошла кровь. Но Федор на вопрос не ответил.

— Года не считали. А зачем? Все равно бы, Нюрка, помоложе... Чтоб не пересолел огурчик, — уже весело захихикал Федор и сразу появилось в нем что-то жиденькое, непрочное, и от этого всем стало неловко. Он услышал сразу эту неловкость, поднялся с табуретки, принес еще пачку папирос й стал медленно разминать папироску пальцами. Пальцы нехорошо подрагивали, и он тоже это почувствовал и скоро опустил руку. Потом опять вскинул глаза на меня, о чем-то подумал, потом на Нюру взглянул, затянулся папиросой с нервной поспешностью и быстро сказал:

— Я бы вот тебя, Нюра, взял... Ты баба проверена, для нас самый раз. Как таки женихи?..

11

А я вспомнил, как Федор шел с сыновьями. По одну руку — один, по другую — другой. Оба одинаковые, в ярких визгливых рубахах, молодые, в глазах вино. На них набежала собака, залаяла, почуяв что-то злое и иностранное. Вначале один сын поднял камень, потом другой — и собака отскочить не успела и скоро лежала кверху лапами. Сыновья ее хотели добить, но помешала соседка Авдотья — собачонка была ее. Авдотья подняла Найду на руки, как котенка. Подула в нос, и та ожила, опять залаяла, и сыновья теперь уже набросились на Авдотью, и Федор был за них, кричал пьяно и весело и хотел о Найду потушить папиросу. Еле отцепился. Отправились дальше.

Сыновья наперебой хвалили отца, в любви объяснялись, но Зубов их не слушал, может, устал слушать. Тогда один сын сгреб его в беремя, подкинул в воздух и посадил на плечи, а другой схватил прут и стал стегать сзади эту лошадку двуногую, и та побежала вперед мелкой рысцой, поднимая пыль, запинаясь, а Федор наверху кривлялся и бил в ладоши, а то начинал подпрыгивать на плечах и стучать пятками по спине, И было что-то грустное, совсем горькое: два сына-громилы, громогласные и большелапые, и маленький вертлявый отец, возбужденный и пьяненький до конца. Но они бежали все быстрее, быстрее, пока лошадка не запнулась об кочку и не вышла куча-мала. Авдотья стояла с Найдой в стороне и осуждала глазами. Собака назад отставила мордочку, уже не лаяла, только викала и поглядывала на меня с укором. Я подошел к ней, она лизнула мне руку липким горячим языком и успокоилась. Авдотья доверительно сообщила:

— Пьют третьи сутки. А ночью дерутся. Заставляют отца составлять наследство. Не знаю, че будет. А ниче, поди, не будет...