Пристанище пилигримов

Фатима – так звали эту девочку – приехала из далёкого солнечного Темиртау к своей тагильской тётушке погостить. Мы познакомились в парке Бондина, на набережной, – она подсела ко мне на лавочку и спросила, что я читаю… Я пристально посмотрел на неё и отметил для себя, что она чертовски хороша. Азиатские глаза и сияющая улыбка подчёркивали её неповторимый шарм. С первой же секунды она окутала меня гипнотическим обаянием. Когда она улыбалась, от неё исходила такая мощная энергетика, что только с ног не сбивала, а если к этому ещё прибавить её слегка изогнутые голени, отполированные солнцем до шоколадного блеска, смуглые жилистые ляжки, грязные щиколотки и маленькие аккуратные пяточки, обутые в песочные сандалики, то я не смог остаться к ней равнодушным и сердце моё дрогнуло.

В то время я был крайне замкнутым и молчаливым, но Фатима каким-то образом сумела меня разговорить, и я поведал ей краткое содержание книги, на обложке которой было вытеснено позолотой «Над пропастью во ржи».

– Великая книга, – закончил я свой анонс, – хотя поначалу кажется, что ни о чём… пустышка… поток сознания какого-то малолетки… Но через двадцать страниц ты настолько проникаешься этой историей, что она становится частью твоей жизни, а этот пацанчик становится твоим лучшим другом. А какая здесь неповторимая архитектура повествования, какой неожиданный концепт!

– Когда я прочитаю эту книгу до конца, то начну читать её заново, поскольку мне будет не хватать Холдена Колфилда, – подытожил я, а она мило улыбнулась и спросила:

– А может… я его заменю?

Я удивлённо посмотрел на неё, совершенно не понимая, что ей от меня нужно, ведь она такая чёткая, а у меня – брюки от школьной униформы и застиранная майка.

– Хочешь покататься на лодке? – спросил я, задыхаясь от волнения и глядя себе под ноги; на асфальте колыхалась сетчатая тень огромного тополя, раскинувшего ветви над моей головой, а там вдалеке, за чугунной оградой, сверкала солнечными отражениями глянцевитая поверхность пруда.

Мы шли вдоль аллеи, сквозь строй гренадёрских тополей, стоящих навытяжку, и держались за руки.

Отныне мы встречались каждый день и шли на лодочную станцию. Каждый раз я стирал ладони до пузырей, но вознаграждение за мои страдания было несоизмеримо выше: эта смуглая хрупкая девочка, неописуемой восточной красоты, словно обволакивала меня горячим шоколадом. Она была настолько потной и знойной, что буквально выскальзывала из моих объятий, как кусок мыла. Мы возвращались домой, когда тусклое багряное солнце в раскалённом мареве катилось к горизонту. Я чувствовал себя рабом на галерах.

Однажды я привёл Фатиму в гости, хотя побаивался неадекватной реакции моих родителей, что, собственно говоря, и случилось… Папа вышел из комнаты и посмотрел на неё поверх очков уничтожающим взглядом; в руках у него была газета «Московский комсомолец».

– Здравствуйте, – пролепетала она, робко взглянув на него исподлобья.

– Слам, кечкен кыз, – ответил папа и тут же спросил: – Исемен ничек?

– Фатиме.

Юрий Михайлович, огромный, двухметровый, широкоплечий, без единого седого волоска в богатой чёрной шевелюре, возвышался над ней словно колос Родосский. Она, конечно, оробела, сконфузилась, сжалась в комочек, а он спросил её небрежным тоном:

– Син ниг килде?

– Мин яратам аны, – ответила Фатима не задумываясь.

– Ул сине алдый, – пообещал отец и ушёл в комнату, тихонько прикрыв за собой дверь, но щёлочку всё-таки оставил, и это было совершенно в его духе.

Мы прекрасно слышали, как он сказал Людмиле Петровне:

– Иди, мать, полюбуйся, кого он в дом привёл… Натуральная замухрышка. Одета как пугало. Ноги кривые, короткие…

Мама тоже никогда не жаловала моих девушек: по всей видимости, она считала, что её бесподобный ребёнок, которого она героически выносила, родила, вскормила своей роскошной грудью, достоин лучшей партии.

– Что он тебе сказал? – спросил я Фатиму.

– А ты не понял?

– Последнюю фразу…

– Твой папа сказал, что ты плохой человек. – Её раскосые глаза жалили меня, словно змеи; она была в бешенстве.

– Я, наверно, пойду, – тихонько молвила она и начала застёгивать сандалии, резко дёргая ремешок.

Я тоже начал обуваться… Когда мы вышли из подъезда, она сказала мне:

– Не ходи за мной!

– Почему?

– Потому что наше время истекло, – ответила она и пошла от меня прочь.

Я смотрел, как она удаляется, и ничего не мог с этим поделать: мои ноги словно вросли в землю, а горло перехватило кручёной петлёй. Мне бы побежать за ней, схватить за руку, остановить, попросить прощения, но между нами стоял мой отец, в том смысле что его мнение было для меня неоспоримо: если он сказал, что «замухрышка», значит так оно и есть, – это я могу ошибаться, а папа всегда прав, папа нас всех выкупит.

Я смотрел, как она уходит в небытие, и вдруг мне стало смешно: она действительно была кривоногой и даже слегка косолапила, загребая правой ступнёй, и талия у неё была слишком длинной, и ноги – слишком короткими… «Старик был прав, – подумал я. – А ещё, если человеку с малых лет говорить, что он плохой, то рано или поздно он сам в это поверит».