Приступить к ликвидации

Данилов пошел умываться, а Никитин взял гитару, которую оставил здесь предыдущий жилец.

Он пробежал пальцами по струнам и запел:

Это было весною,

Зеленеющим маем,

Когда тундра оделась

В свой зеленый наряд.

Мы бежали с тобою,

Ожидая погони,

Ожидая тревоги,

Громких криков "Назад!".

По тундре, по железной дороге,

Где мчит курьерский Воркута-Ленинград.

Данилов вошел, послушал.

- Опять?

- Что "опять"? - непонимающе переспросил Никитин.

- Блатнягу поешь. Что, других песен нет?

- Так я же, товарищ подполковник, в МУРе работаю, а не в филармонии.

- Оно и видно.

Никитин, чувствуя изменение настроения, быстро натянул шинель и исчез.

- До чего же у него в башке мусора много, - с недоумением сказал Данилов. - Где он этого всего поднабрался?

- Он опер классный, - примирительно сказал Муравьев.

НИКИТИН

Он везде ориентировался, как в своей родной Туле. Даже в лесу.

И в Ленинграде путем опроса населения он быстро нашел дорогу к Измайловскому проспекту, сделав по пути кучу добрых дел: разогнал дерущихся пацанов, помог женщине достать воды из канала, заволок на пятый этаж дрова старику.

Чувствуя себя благородным и сильным, спешил Колька Никитин к собору на свидание с худой, большеглазой девушкой Олей. Понравилась она ему. Сразу понравилась. То ли глаза ее светлые в пол-лица, то ли еще что. Да разве можно сказать, за что тебе нравится человек? Наверное, нет.

Никитин шел, насвистывая танго. Чувствуя силу и молодость. Даже мороз его не брал.

Он всего лишь три раза обошел вокруг собора, и появилась Оля.

- Не замерзли? - спросила она.

- Пока нет, - Никитин полез в карман, - бегал по вашему городу, цветы искал. Говорят, что зимой не растут. Так это вместо них.

- Что это?

- Шоколад.

- Коля, я его вечность не видела.

- Тем более берите.

Оля взяла плитку, понюхала.

- Да вы ешьте, что его нюхать-то.

- Вы из Москвы, Коля?

- Да.

- И всю войну там были?

- Нет, я с первого дня по май сорок второго воевал. Ранили меня и списали по месту прошлой службы.

- В госпитале лежали?

- Все было, и резали и шили. А Вы, Оля, неужели всю войну здесь?

- Да. В комсомольской дружине. Пожары гасили, дрова заготовляли, немощным помогали, хоронили мертвых.

Никитин молча слушал рассказ девушки. И все, что происходило с ним, начинало казаться ему пустым и легким в сравнении с тем, что пережила его спутница. До чего же многолика война! И какой стороной ни поверни - везде одно сплошное горе.

Перед ними в сумерках лежал широкий и прямой, как шпага, Измайловский проспект. Ветер носил по нему клочья снега, неприятно бьющие в лицо. Но они не чувствовали ни ветра, ни холода. Им было хорошо вдвоем в этом огромном городе, на этой громадной земле.

ДАНИЛОВ

Гости пришли ровно в двадцать. Сняли шинели и стали у стола, потирая руки.

- Ну и стол ты сочинил, Данилов, - сказал Трефилов. - Я давно такого изобилия не видел.

На столе лежали две пачки печенья, крупно нарезанная копченая колбаса, банка американского шпига, сахар.

- Садитесь, - пригласил Данилов и достал из мешка коньяк, разлил коричневую ароматную жидкость по стаканам.

- За победу, - сказал начальник ЛУРа и выпил залпом. Потом выпили еще, закусили. Данилов и Муравьев старались есть меньше, подкладывая куски побольше и вкуснее гостям. За столом они говорили о работе. Потому что о чем ни начинали беседу, она опять переходила на нелегкую службу.

Данилов и Муравьев услышали такое, что не узнаешь в сухих строчках оперативных материалов, не прочтешь в газетах. Голодные, чуть живые от истощения люди боролись с бандитами и спекулянтами, ракетчиками и агентами врага.

И увидел Данилов комнату, полную продуктов, и человека увидел, сидящего углу, и Трефилова увидел, упавшего от голода в обморок. Данилов слушал их рассказ, смотрел на этих людей и думал о том, что пройдет время, люди расскажут о подвиге бойцов и офицеров на передовой, о доблестном труде рабочих у станков, а вспомнят ли о них? Ведь служба в милиции должна быть незаметной. Человек просто не должен ощущать, что его охраняют.

Они говорили о своей службе, вспоминая трагические и смешные случаи. Говорили о будущем, которое казалось им прекрасным, тем более что фашистов гнали на всех фронтах.

Вскоре пришел Никитин. Он был неожиданно тих и задумчив. Снял шинель, поздоровался, спросил разрешения сесть к столу. Это было настолько непохоже на него, что Данилов спросил даже:

- Ты, Коля, не заболел?

- Здоров, Иван Александрович.

- Ну-ну.

- Это у Николая нравственная перестройка началась, - съязвил Игорь.

Никитин глянул на него быстро, но опять промолчал, сел у зашторенного окна и закурил.

- Слушай, Коля, сыграй что-нибудь.

Никитин встал, взял гитару, подумал немного, подбирая на струнах мелодию, и запел есенинские стихи о клене. До чего же хорошо пел Никитин. Грустная вязь прекрасных слов обволакивала слушателей, уносила их из этой комнаты и этого времени. Каждый, слушая, думал о чем-то потаенно своем, словно только сейчас встретился с первой любовью.

Разошлись они поздно. Давно уже не выходили им такие вечера.

- Спасибо, братцы, - сказал начальник ЛУРа, - на целый год зарядились хорошим настроением. До завтра.

ДАНИЛОВ (следующее утро)