Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна

Мартин пошел и поднял с полу миску, стараясь не угодить в лужу супа на полу, аккуратно поставил ее на место и залез на стул. Все отошло куда-то вдаль. Бен сел на свое место, поставил бокал и поднял упавшую свечу в серебряном подсвечнике, обращаясь с ней так, словно она стояла тут в честь его похорон. А папа, вместо того чтобы сесть, пошел в кухню. И Мартин услышал, как он там гремит посудой. Бен смотрел на красное пятно, эту кровавую рану на скатерти. От вида пустого стула мамы у Мартина разрывалось сердце, и он снова начал тихонько всхлипывать, стараясь не привлекать к себе внимания, чтобы не вызвать ни сочувствия, ни обвинений в свой адрес, чтоб его вообще никто не замечал. Папа вышел из кухни и раздал им тарелки с кусочками курицы, положенными поверх гороха и морковки. Мартин никогда не ел белое мясо, но возражать не стал. А папа снова вернулся из кухни с тарелкой и сел к столу.

Мартин всхлипывал и ел, но курица была вся мокрая от его слез и того, что капало у него из холодного носа, и слюны, что свободно плескалась у него во рту. Папа сунул руку в задний карман, достал огромный носовой платок, протянул руку и подставил его Мартину под нос. Платок был теплый. Он высморкался. «Еще раз», — сказал папа. От облегчения и удовольствия Мартин снова начал всхлипывать, но сумел взять себя в руки и высморкался еще раз — ради папы.

— Тебе курицу порезать? — спросил папа.

Мартин заколебался. Вполне вежливый тон папы заставил его вспомнить о боли, которую он ему причинил, о своем предательстве, и ему не хотелось усугублять свое положение и отклонять это доброе предложение. Но он не мог снести такую несправедливость, то, что ему курицу порежут, тогда как Бен легко порезал свой кусок сам.

— Я сам могу ее порезать, папа, — извиняющимся тоном прошептал он.

— Хорошо. Будь мужчиной.

Папа несколько минут быстро ел, что-то при этом обдумывая. Бен не поднимал глаз от тарелки. Стол теперь выглядел даже хуже, чем раньше, и это было настоящим святотатством, осквернением праздника. Из спальни не доносилось ни звука. Наконец папа положил нож и вилку, отпил немного вина и склонился всем телом на одну сторону, держась за спинку стула. Он собирался что-то сказать. Он поглядел на Мартина ясным и чистым взглядом, в котором читалась робость и невысказанная гордость.

— Ты ведь скоро в школу пойдешь, а?

— Наверное, через неделю, — ответил Мартин и оглянулся на Бена в ожидании поправки. Но Бен сидел, не поднимая глаз, он явно не собирался уступать и сдаваться так легко, как папа.

— Ты возьмешь этого джентльмена с собой? — спросил папа Бена.

— Буду брать его с собой вначале, — ответил Бен, немного помолчав.

Папа кивнул. Мартин не знал, что Бен должен будет по утрам брать его с собой в школу. И еще раз осознал, что Бен и мама, должно быть, тайно договаривались об этом, когда его не было поблизости — может, когда он спал. С этой мыслью пришло теплое ощущение того, что о нем заботятся, но и беспокойство, что он узнает обо всем лишь после того, как все уже произошло.

— Так что теперь тебе придется умываться по утрам и до блеска чистить ботинки. Теперь тебе нужно будет самому следить за собой.

— Да, папа, — сказал Мартин, радостно-возбужденный, надеясь, что папа продолжит и дальше давать ему советы и указания. Но больше ничего не последовало. — Наверное, мне будет нужна собственная авторучка, — предложил он новую тему, зная, каких забот требует авторучка. Ох, как он за ней будет ухаживать!

— В первом классе авторучка тебе не понадобится, — сказал Бен.

— Ну, я хотел сказать, для второго класса. — Мартин покраснел.

— Ручку получишь, а вот секретарша тебе не понадобится, — сказал папа и добавил: — В третьем классе можешь завести и секретаршу. — И засмеялся, но Бен на это не повелся, поэтому Мартин засмеялся вместе с отцом, предвкушая, как здорово это будет, если все продолжится в таком же духе. Но Бен сидел неподвижно, так что Мартин принялся придумывать что-нибудь необыкновенное, чтобы привлечь внимание брата.

— Знаешь что? — спросил он, уже живо и жадно, быстро переводя взгляд карих глаз с папы на брата. Он еще не знал, что сейчас скажет, но твердо намеревался что-то сказать — ему нужно было продолжать веселить папу, даже если Бен не желает позабыть про его грехи.

— Что? — спросил папа.

— Нынче у всех будет индейское, то есть бабье лето!

— Да неужели? У кого?

Он видел, что Бен начал краснеть от усилия сдержать смех, и почувствовал некую странную власть над братом, с помощью которой может заставить его выйти из этого мрачного обвиняющего молчания, власть, которая была злом, потому что могла нейтрализовать праведное осуждение Бена. Он не сводил глаз с отца, чувствуя теперь свою с ним близость, потому что папа слушал его, но в то же время ощущал себя в некотором роде предателем, поскольку собирался его удивить.

— Я думаю, у тех, кто живет в отеле, — наконец сообщил он.

— Ох! — сказал папа, резко вскинув голову. — Стало быть, у тех, кто живет в отеле, будет бабье лето?

Мартин нетерпеливо закивал. Сейчас он уже не чувствовал ничего, кроме удовольствия от своего видения.