Присутствие необычайного

Инвалид на протезах сдвинулся с места и тяжело, как памятник, пошел к бульдозеру: можно уже было приниматься за работу. Бульдозерист высунулся из кабины и кивнул, машина взревела, поползла, ее гигантская стальная челюсть опустилась и со скрежетом и хрустом вгрызлась в землю.

Но тут произошло нечто такое, чего никто не мог предвидеть. Маленькая старуха с запаутиненным лицом, пошедшая было прочь со всеми, оглянулась на шум бульдозера и вдруг кинулась обратно. Она тщилась бежать, но тяжелые мужские ботинки удерживали ее, длинная юбка путалась в слабых ногах, и женщина перемещалась толчками, как бы кланяясь на каждом шагу, — это было похоже на голубиный бег. Она устремилась навстречу бульдозеру и, когда до него оставалось пять-шесть метров, легла — не споткнулась, не упала, а сперва опустилась на одно колено, потом на другое…

— А не дам!.. — вскрикнула она. — Никому не дам!

И, загребая руками, склонилась лицом в траву перед надвигавшейся машиной.

Грохот бульдозера сразу усилился, потому что оборвался общий шум… К женщине со всех сторон побежали. Метнулся с холма, опередив других, Саша; размашисто переставляя костыли, подошел к ней летчик. Ираклий, быстрый на ногу, очутился возле распростертой ничком старухи одновременно с Сашей.

— Ты видишь!.. Видишь!.. — почему-то восклицал он.

Мотор утих, и стало слышно шуршание осыпавшейся с ножа бульдозера, земли. Из кабины выскочил водитель… А женщина не шевелилась, точно была уже мертва от одной готовности умереть. Несколько камешков скатилось по склону и запуталось в ее рассыпавшихся дымных волосах. Из-под сбившегося на сторону подола высовывались грубые, повернутые внутрь носками башмаки с налипшей глиной на подошвах. Саша нагнулся к женщине.

— Бабушка, а бабушка! — позвал он. — Мы же ничего плохого… Дайте я помогу встать.

Она не отозвалась и по-прежнему ни одним движением не показала, что еще жива. А вокруг нее собралась новая толпа, и все голоса покрыл бас шашечного чемпиона:

— Что я говорил! До чего человека довести могут…

— А до чего, до чего?! — закричал Саша. — Топал бы ты, дядя, домой!

— Чего ж это она под машину?! — бульдозерист озлился. — А мне отвечать?.. Оригинальный у вас народ. Не хватает ей, что ли, на жизнь?

— На жизнь ей хватает, — ответил чемпион. — Это же Алевтина Павловна. Она за четырех сыновей пособие получает — за четырех! Усек?

Бульдозерист замолк, молчали и другие, глядя на маленькую, плоскую фигурку на траве. Саша был явно сбит с толку, обескуражен.

— Да разве ж пособием откупишься? — добавил чемпион.

— Может, «скорую помощь»?.. Позвонил бы кто?.. — неуверенно сказал бульдозерист.

— Нет такой «скорой», чтобы для матерей… — сказал чемпион.

И издалека со старушечьим пришепетыванием послышалось:

— Павловна, Павловна! Голубка!.. Что ж ты над собой делаешь?.. Бедовая голова!

Сквозь толпу протиснулась еще одна старушка — может, и помоложе немного, с пунцовым от кухонного жара толстеньким личиком, в опрятной белой косынке.

— Вставай, голубка, простынешь — земля-то сырая после дождя… Ну, чего молчишь? Вставай! — принялась она уговаривать. — Я только тесто поставила, мне соседка стучит: «Павловна под машину бросилась». Я аж не поверила. Не молоденькая, думаю, чтоб такое над собой…

Кряхтя, она нагнулась и кончиками толстеньких пальцев, едва дотянувшись, погладила Павловну по плечу.

А от земли глухо раздалось:

— Все одно гаража не дам. И не встану… А хоть встану — не дам!

Однако Павловна приподнялась. Закатив под лоб выплаканные, водянистые глаза, она повела снизу по обступившим ее людям…

— Что ты мучаешь меня, Люся? — пожаловалась она.

— Дай руку, подсоблю… — сказала старушка Люся. — Или тебе жизнь надоела?

— И верно, — согласилась Павловна тихим голосом. — Чего живу — сама не знаю.

Ее совершенно не беспокоило, что ее слушают посторонние люди.

— А ты своего часа дожди… чужого не проси, а свое дотерпи. Так уж нам положено, — сказала Люся.

И поглядела на слушавших.

— Шли бы вы, граждане-товарищи, по своим делам, — попросила она. — Ничего тут нет интересного, не цирк-балет.

Люди подались немного назад, кое-кто отделился ото всех, пошел, но большинство осталось — и в этом было даже больше сочувствия, чем любопытства.

— Кем положено? — спросила без интереса Павловна. — Выдумываешь ты, Люся!

Она села, опираясь на руку, подогнув ноги; машинально другой рукой, жестом, сохранившимся от бесконечно давней поры, она оправила на себе юбку, прикрыла костлявые щиколотки.

— Кем положено — не знаю. Кто ж его знает? — сказала старушка Люся. — А только человек в своем часе не волен. С него же спрос идет, с человека: что, да как, да какой с него был прок? — не один же он на свете. Ну, а когда он исполнит все, изживет себя, тогда и сам помрет. И упираться будет, а понапрасну — помрет! Ну, хватит, поговорили, поднимайся!