Присутствие необычайного

Стараясь не смотреть в сторону телевизора, он лег и укрылся до подбородка одеялом — его зазнобило. Он думал о Сашке, о Катерине, вспоминал — отрывочно, непоследовательно, — какими они были в малолетстве, на память приходило то одно, то другое, он и умилялся, и горевал. Незаметно его мысли обратились к совсем уж далекому прошлому: он вспомнил отца — тоже деревенского кузнеца, старую черную кузню, лицо отца, красно озаренное пляшущим пламенем горна, страшное и любимое; вспомнил, как однажды дурной конь, которого отец подковывал, сильно его зашиб; вспомнил мать — тихую, почти что бессловесную, не выезжавшую всю жизнь из родных мест — не видела никогда ни города, ни поезда, ни самолета, — вспомнил запах печеного хлеба, исходивший от ее не по-крестьянски маленьких рук… Ох, как он был нехорош с нею, непокорен! — отца побаивался, а мать побаивалась его… И горбилась, клала поклоны перед иконами, а он, лежа на печи, с любопытством это наблюдал… Давно он не бывал на родительских могилках — заросли, наверно, травой, пожалуй, и не найдешь их теперь… И Егор Филиппович заворочался, закряхтел от раскаяния. Вспомнилась ему в эту горестную ночь и покойница-жена, пронеслись картины шумной, пьяной свадьбы, их первые супружеские ночи… Боже, это было как в другом мире, как будто и не с ним! А ведь он на поверку оказался плохим мужем — выпивал, гулял от жены… Может быть, то, что случилось ныне с его детьми, было наказанием ему, кто знает? Это он, он чего-то недосмотрел, не предостерег, не научил. Не на них, на нем лежит главная вина.

И его пробудившаяся память вновь привела его на войну…

3

Большую, может быть, решающую роль в отношении Егора Филипповича к жизни людей сыграла одна необыкновенная встреча на войне. Встреча с ангелами, хотя и сыпавшими матерщиной и завшивевшими.

Бригада морской пехоты, в которой он служил, воевала тогда на Западном фронте. Старшина 2-й статьи Егор Горобов и рядовой Янис Бергманис, латыш, были посланы в разведку; ушли они в сумерках, когда разыгрывалась непогода и по всхолмленному полю бежала, завиваясь, поземка. На обдутых склонах сухо шелестела мертвая трава, а местами снегу намело выше колен. Идти было трудно, встречный ветер кромсал взмокшие лица разведчиков, и брови, ресницы, воротники полушубков обрастали льдом.

Ночью ветер окреп до штормового, сугробы курились, пересыпаясь с места на место, по полю ходили вьюжные смерчи. И недалекий лесок, и дорога с оголенными деревьями по обе ее стороны, и река, которая где-то тут текла подо льдом, пропали в метельной нежити. Горобов и Бергманис жались друг к другу, боясь потеряться, — исчезло всякое представление, где наши, где противник? И в этой бушующей белесой мгле остались, казалось, только они двое, ослепшие, охолодавшие, потерявшие направление. Они остановились, припав друг к другу плечами, и Горобов углядел, что у его бока с подветренной стороны быстро вырастает снежная насыпь — их заметало.

А в сухом, множественном шорохе вокруг, в шипении и и уханье их слух неожиданно уловил слабые, будто нездешние голоса — не то детские, не то ангельские, могло помститься, что это бесплотные духи носятся в метели и окликают друг дружку и перешептываются… Горобов и Бергманис вслушивались: иногда небесные голоса отлетали куда-то, удалялись, а иногда их матерная брань слышалась совсем близко.

— …Где я вам ее достану, так вашу мать! — выделялся пронзительный фальцет. — Четыре картофелины всего в мешке, так вашу перетак!..

— И пять бураков, и репка, — едва слышно отозвался другой ангел.

— Ты про репку забудь, дохляк!

Потом послышалась, а может, и померещилась — так воздушно-слабенько она зазвучала — песня:

По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед…

Песню отнесло, заглушило, но вскоре она вернулась, теперь ее пел хор ангелов:

Разгромили атаманов,
Разогнали воевод.

Горобов и Бергманис, выдирая из сугробов ноги, двинулись на песню. Горобов споткнулся обо что-то твердое, погребенное под высоким снегом. И тут же стало понятно, что небесные голоса доносились из-под земли. Дальше пришлось спотыкаться на каждом шагу — разведчики наткнулись на развалины какого-то строения. Горобов нашарил под ногами ступеньки, они вели вниз. А перед самым его лицом заколыхалась твердая, как фанера, занавеска из промерзшей мешковины. Он засветил свой электрический фонарик, отвел в сторону заискрившуюся мешковину. И размытый луч фонарика обежал длинную просторную яму, выложенную камнем по стенам. В глубине ее, у дальней стены, шевелилось какое-то тряпье — яма была обитаема, чуть блеснул человеческий глаз, мелькнула поднятая рука… Сильно шибало хлевом. И оттуда, из глубины, раздался тот самый пронзительный фальцет:

— Стой! Буду стрелять! Стой на месте!

— Погоди ты стрелять, — глухо, едва двигая застылыми губами, проговорил Горобов. — Не настрелялся… Вы кто тут?

— Живыми не дадимся… так вашу мать!