Присутствие необычайного

Вернулся Егор Филиппович домой, можно сказать, другим человеком. Внешне он изменился мало — нерослый, плотный, борцовского сложения, с темным, как у цыгана, лицом, опаленным еще в юности, в кузне, он был телесно и здоров, и силен, хотя ему перешло уже за сорок пять. Однако односельчане как бы не узнавали его — это был, конечно, он, их давний земляк, и словно бы не он.

В довоенные годы Егор Филиппович слыл компанейским мужиком, даже гулякой, даже веселым буяном во хмелю, ничего, казалось, не принимавшим близко к сердцу, а времена были суровые, дела вокруг творились серьезные… И, пожалуй, лишь одна приметная черта выделяла Егора Филипповича из его обычной застольной компании: он со школы пристрастился к чтению романов. Читал Жюля Верна, Майн Рида, Дефо, с неожиданным удовольствием прочитал «Первую любовь» Тургенева, «Записки охотника». И старый писатель Иван Сергеевич Тургенев поместился среди лучших людей, встреченных в жизни. Были этими лучшими сосед Егора Филипповича, с юности его дружок, Ванюшка Хлебников, с которым в последние предвоенные годы он работал в мастерской МТС, отец Сашки Хлебникова, храбрец, награжденный двумя орденами Славы; попал в лучшие и одинокий строгий старик, в прошлом председатель комбеда, боец революции, главный в свое время организатор колхоза; был лучшим и дьячок сельской церквушки, ставший впоследствии счетоводом в колхозной конторе, — честнейшая личность и к тому же любитель пения, и церковного, и светского. На войне к ним, лучшим, прибавились другие, и в том числе комбат, немолодой капитан-лейтенант, балтийский моряк, под командой которого Егор Горобов воевал в самые тяжелые годы. Бывший служитель культа и командир батальона морской пехоты в разное время, на разных фронтах сложили свои головы, погиб в антифашистском подполье, в год оккупации, старый предкомбеда. Уже в послевоенную пору умер от ран Ванюша Хлебников.

А он, Егор Горобов, уцелел, хотя и не считал себя лучшим. Но его будто обратили на войне в новую веру… Пил он по возвращении домой, и на следующий день, и на третий, а выспавшись и протрезвев, пошел по своему опустошенному селу собирать сирот…

Вскорости наступило время, когда за стол в его избе садилось уже больше полутора десятка едоков в возрасте от шести-семи до десяти — двенадцати. И когда Егор Филиппович усаживался во главе большого, чисто выскобленного стола (это старалась его младшая, Катерина) и смотрел, как пацаны в латаных рубахах неумело, вкривь и вкось ножницами постриженные (тоже дело рук Катерины, его первой помощницы), вычерпывают из мисок все до донышка, он испытывал не определимое одним словом ощущение. Больше всего оно походило на недолгое сиюминутное ощущение покоя: вот едят ребята, едят, набираются сил, живут… Он вовсе не был умилен, да и для умиления не нашлось бы оснований. У этих ребят угадывались и жадность, и завистливость; одни были подавлены, замкнуты, другие не в меру обидчивы или злы; он видел, как за столом они заглядывали в чужие миски: не досталось ли кому бо́льшей порции; случалось, что старшие норовили охмурить маленьких, забирали их куски (что, впрочем, удавалось не часто благодаря бдительности той же Катерины). Но они слишком уж наголодались — он это тоже знал, — и в этом он, как и все другие, начальники и не начальники, тоже был повинен…

Егор Филиппович пришел домой с новыми понятиями о жизни. Огромность человеческого страдания — а чего только он не повидал! — будто опалила его, будто он прошел через вселенский пожар, среди корчившихся в огне людей, и только чудом сам уцелел — весь в ожогах. И, если он не перегорел душевно до пепла, что и случилось с иными ветеранами, то потому, что спасательно ухватился за доступную возможность что-то еще поправить в близком ему мире. В конце концов это было той же волей к жизни, что на войне подавляла самый страх за жизнь, тем же инстинктом самосохранения, без которого и воевать, и жить в согласии с собой, со своей совестью, одинаково невозможно. Пожалуй, единственно сохранившимся от прежнего благодушного Егора Горобова было то, что время от времени он позволял себе чарку в компании. И тогда он вдавался в рассуждения, что виноваты все — кто больше, кто меньше — в человеческих бедах, в бабьих слезах, в ребячьих мытарствах, что надо искупать свои вины, а искупление — не в чем ином, как в забвении себя. Его новые собутыльники — теперь была там и зеленая молодежь — слушали его снисходительно, с усмешкой. Однажды кто-то из безусых полюбопытствовал:

— Да ты, дядя-Егор, не в секту ли какую записался?

Егор Филиппович поглядел с сожалением:

— Живешь ты, парень, не думая, вроде как растение. А ты поживи с мое — задумаешься.

Иссяк у Егора Филипповича и его довоенный интерес к романам: все, что там было сочинено, казалось уже ему слишком бледным по сравнению с натуральной жизнью, а потому к незанимательным. Читал он теперь только газеты.