"Притащенная" наука

Делать все это именно в России было несложно: русскому человеку не привыкать жить в условиях тотального гнета, его сознание исторически сложилось так, что он всегда уповал не на законы, а на справедливость, что тождественно, по Н.А. Бердяеву, целостному (тотальному) миросозерцанию. Оно же всегда стремится к уничтожению «лишних» сущностей [275], как бы нарушающих цельное и привычное восприятие окружающей действительности.

От лишних «сущностей» ученым помогали избавиться многочисленные политические процессы 20 – 30-х годов. Они сразу решили несколько проблем: привели страну в состояние устойчивого одномыслия, посеяли в умах и душах научной интеллигенции неистребимый страх и одновременно веру в правильность избранного партией пути. Сфабриковав еще в 1920 г. дело «Тактического центра» (Таганцевское), коммунисты хотели уничтожить автономию творческой интеллигенции. Тогда это не удалось. Справились с этим на рубеже 30-х годов, когда вся страна, затаив дыхание, следила за процессами «вредителей», проходивших по «Шахтинскому делу», «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии» и т.д. Партийный заказ в рамках этих процессов поддерживали писатели М. Горький, И. Эренбург, Д. Бедный, И. Ильф и Е. Петров, а также методологи от науки: Э. Кольман, И. Презент и др. Страну, одним словом, захлестнула волна «спецеедства» [276] Всего по этим и другим процессам разъехались по зонам ГУЛАГа более 10 тыс. человек.

7 октября 1931 г. Н.И. Вавилов написал друзьям за границу: «… волна недоверия в связи с процессами Рамзина, Суханова, Осадчего и др. (Промпартия. – С.Р.) пошла дальше и выразилась недоверием вообще к интеллигенции. Началась суровая и, как правило, несправедливая критика под углом якобы диалектического материализма» [277].

Как заметил историк И.И. Шитц, «объяви власть сейчас (30-е годы. – С.Р.) погром интеллигенции, он совершился бы с большим подъемом, во всяком случае, более значительным, чем былые еврейские погромы» [278].

Не будем также забывать, что единомыслие – идеальная база для пропагандистского возбуждения коллективного самопсихоза, а постоянный гнет полностью мифологизированной истории страны непрерывно подогревает социально-психологическое восприятие и идеологических мифов. Поскольку вся история, особенно приближенная к судьбоносному революционному реперу, оказывалась сотканной из мифов, т.е. попросту подогнана под нужную схему, то доступ в нее реальным проблемам и действительным фактам был наглухо закрыт, как, впрочем, и заказаны любые недоуменные вопросы. Люди при подобном воспитании были лишены выбора, они становились самодостаточными фанатами социальной веры и чувствовали в себе неисчерпаемые силы для любых трудовых свершений. Они гордились своей нынешней – пусть и нищей – жизнью, ибо жили они только ради «завтра». А в него они не просто верили, они знали, что оно наступит.

Профессор С.А. Эфиров обобщил все эти прелести, назвав их «социальным нарциссизмом» – самолюбованием и самовосхвалением, справедливо посчитав его характерным проявлением тоталитарного режима в самосознании людей. Социальный нарциссизм дает народу уверенность в правильности избранного пути, он поселяет в душе каждого человека гордость за «единственную в мире страну» и за свою сопричастность к ее делам. Он же, покоясь на всеобщем единомыслии, приводит интеллект нации к единому знаменателю – все в равной степени твердо убеждены «в обретении единственно универсальной истины» [279].

Сила подобного сознательного и методичного оглупления нации в том, что осредненные показатели всегда статистически устойчивы и постоянно растут в нужном направлении. Поэтому в целом, за весь народ, коммунисты могли не беспокоиться – он был с ними, а тех же, кто выпадал за пределы статистически надежного сознания, можно было легко распознать и изолировать.

В 30-х годах «свалился» с генеральной линии один из крупнейших наших химиков, академик А.Е. Чичибабин. Уехав за границу, он не вернулся домой, став «невозвращенцем». Его пытались выманить из Франции, ибо неловко было коммунистам, что бегут не к ним, а от них. 24 июня 1936 г. ученый пишет непременному секретарю Академии наук Н.П. Горбунову: «Мало меня интересует и суд истории, так как я давно пришел к убеждению, что история, в громадном большинстве случаев, есть лишь закрепление на долгое время несправедливости современников» [280]. Как в воду смотрел ученый, ибо предвзятое к нему отношение со стороны официальных властей сохранялось долгие десятилетия, а шлейф от него тянется по сию пору.