"Притащенная" наука

Разумеется, идея изоляции советской науки только при поверхностной оценке выглядит идиотской. На самом деле это не так. Большевистский тоталитарный режим, когда были оставлены мечты о мировой революции, не собирался включаться в мировой культурно-исторический процесс. Он мог относительно устойчиво сохраняться только в условиях полной изоляции от мира. Она гарантировала его от идеологической коррозии, она же позволяла властям кормить свой народ байками о «загнивающем капитализме», о тяжкой доле трудящихся в буржуазных странах Запада и одновременно поселять в душах людей не только уверенность в единственности избранного страной пути, но и подлинную гордость за свою личную сопричастность к великому делу построения нового общества.

Поэтому полная изоляция страны – это, как сказали бы математики, необходимое и достаточное условие для существования советского режима. А то, что при этом страна не развивалась, а постепенно скатывалась в пропасть – коммунистов никогда не заботило. Впрочем, они с этим тезисом и не согласились бы.

Наука, как одна из сторон жизни общества, катилась в том же направлении. Она к тому же переживала изоляцию наиболее болезненно, ибо наука в принципе не может развиваться в подобных условиях.

Самоизоляция от мировой науки называется автаркией. В таких условиях советские ученые могли ориентироваться только на собственные идеи. Сравнивать их было не с чем. Коли они надежно сцеплялись с марксизмом, то становились единственно верными, а наука, их развивающая, – самой передовой в мире. Партийных идеологов подобное самоудовлетворение вполне устраивало. Однако ученых – далеко не всегда и далеко не всех. В 1937 г. П.Л. Капица писал Сталину: «С наукой у нас неблагополучно. Все обычные заявления, которые делаются публично, что у нас в Союзе наука лучше, чем где бы то ни было, – неправда. Эти заверения не только плохи, как всякая ложь, но еще хуже тем, что мешают наладить научную жизнь у нас в стране» [327].

Надо добавить и то, что к полной изоляции советской науки добавилась и никому (зачастую) ненужная секретность многих работ по физике, химии, геологии. Это поневоле оказывалось дополнительной аргументацией собственной значимости – ведь твои работы окружены ореолом секретности, а значит и государственной важности.

Этому способствовал и тот непреложный факт, что «наука сталинской эпохи развивается в условиях всемирно-исторических побед социализма». Подобное принималось за аксиому. Сомневающихся не было. Все были сопричастны к «самой передовой в мире» советской науке. Поэтому любой идеологический бред воспринимался как откровение. Например, такой:

«Советские историки науки должны создать работы, раскрывающие исторический процесс формирования и развития передового советского естествознания, который является блестящим подтверждением марксистско-ленинского положения о непосредственной связи развития науки с практической деятельностью, с потребностями общества. Эту трудную и ответственную задачу можно выполнить при условии всестороннего выявления и освещения многообразных связей науки с различными сторонами жизни народа, с социалистическим строительством в нашей стране, при условии изучения истории науки в свете действия основного экономического закона социализма» [328].

Или такой. Советские физики никогда бы не создали «теорию относительности». Почему? Потому, отвечал профессор А.А. Максимов, что сам факт появления этой теории есть «трагедия буржуазной науки». И все же – почему? Да потому, начинал раздражаться профессор, что А. Эйнштейн стоит на принципах идеалистической философии [329]. Вот теперь, наконец, дошло. Этому верили уже через пять лет после пришествия исторического материализма, когда еще были молоды выпускники вполне «нормальных» российских университетов. А что же позднее?

С течением времени уровень общей культуры дипломированных университетских специалистов стал заметно понижаться: они не знали иностранных языков, изучали лишь самую примитивную философскую доктрину – диалектический материализм, практически не были знакомы с зарубежной научной литературой. Все это не могло не сказаться на объективном снижении значимости полученных научных результатов и одновременно на их завышенной субъективной оценке. Так было психологически проще. И так было лестно. К самой же марксистско-ленинской философии обращались лишь для социалистического приличия. Она перестала быть необходимой внутренне. А потому уже в конце 60-х годов «на смену идеологическому неистовству приходил идеологический цинизм» [330].

Однако в годы взбесившегося ленинизма никакого цинизма не было. Во все политические догмы значительное большинство ученых не просто верило, оно им поклонялось.