"Притащенная" наука

Абсолютно прав профессор В.П. Филатов, что «популярнос-ти “мичуринской стороны” лысенковщины – а такую популярность нельзя отрицать – способствовали некоторые глубокие традиции нашей отечественной культуры. В частности, нельзя не видеть здесь явной близости того образа науки, который отстаивался рядом представителей радикальной (прежде всего народнической) мысли, с одной стороны, и утопически-консервативной, с другой. В рамках этих традиций космокритический пафос преобразования и регуляции природы по разумному плану был тесно увязан с критикой специализированной, оторванной от народной жизни “кабинетной”, “городской” науки, являющейся плодом “западной”, “протестантс-кой” культуры» [369].

От такого противопоставления оставался всего один шаг до «всеобщей науки», «науки для всех», понятной любому, даже неучу. Наука оказывается при этом «всеобщим делом», а не привилегией кабинетных затворников, отгородившихся своими фолиантами от народа. Так, у родоначальника своеобразного философского течения – русского космизма, Н.Ф. Федорова «всеобщее знание» оказывается синонимичным «сельскому» и оно – это знание – должно опираться не на лабораторный эксперимент, а на «всеобщее наблюдение», которое, само собой, должно питать не какую-то там конкретную, а «всеобщую науку». Научный опыт ставят вообще все люди «в естественном течении природных явлений» [370].

Понятно, что сама атмосфера послереволюционного погрома способствовала реактивизации этих, мягко скажем, странных идей. Они оказались милы сердцам марксистов-диалектиков, для которых всегда рассуждения о деле были куда важнее самого дела. А уж когда поднялась волна борьбы за национальные приоритеты и стали сражаться с чуждым советской науке западным влияниям, доехали, как говорится, до точки. Так, академик М.Б. Митин, «философский попугай» мичуринской биологии 9 марта 1949 г. в «Литературной газете» воспитывал другого философа Б.М. Кедрова. Тот «ляпнул» в одной из своих работ о Д.И. Менделееве, что наш знаменитый химик боролся за интернационализм в науке. М.Б. Митин этого стерпеть не мог: «Эти рассуждения Б. Кедрова чудовищны и ничего общего с марксизмом-ленинизмом не имеют. Марксизм-ленинизм учит, что в классовом обществе нет и не может быть “единой мировой науки”, нет и не может быть “единого мирового естествознания”» [371]. Как все это увязать с русским космизмом Федорова, например? Понятия не имею. Скорее всего, никак.

И все же, если оставить в стороне этот давно канувший в историческое небытие безграмотный лепет, то остается вполне резонный вопрос, который задавали себе многие историки драмы советской биологической науки, – почему социально-политическая и экономическая идеология большевизма сфокусировалась именно на генетике? Почему она стала пострадавшей стороной? [372]

Мне думается, что пострадала все же вся советская наука, а не только биология. Генетика оказалась лишь самой яркой и трагической страницей истории советской науки. Причина та, о которой мы только что писали: в смертельном единоборстве здесь сошлись два взаимоисключающих образа науки – традиционно-европейский, силой насаждавшийся в русской почве еще Петром I, и отторгавшей его «народной науки», притащенной большевиками. Лидером традиционалистской европейской биологической науки в СССР был академик Н.И. Вавилов. Лидером «народной мичуринской биологии» – академик Т.Д. Лысенко.

Не будем к тому же упрощать ситуацию: оба эти лидера – фигуры колоритные, яркие, талантливые. За спиной каждого – армия сторонников. Открытое противостояние Вавилова и Лысенко, длившееся более 10 лет, стало трагедией шекспировского масштаба. В ней участвовали и герои, и злодеи, и предатели, и перебежчики, и раскаявшиеся, и доносчики, и льстецы, и правдоискатели. Одним словом, трагедия науки стала личной драмой многих тысяч честных (и не очень) ученых. Но главное все же – в другом. Строившийся большевиками «от ума» социальный строй оказался мертворожденной утопией. И прежде всего он был несостоятелен экономически. Страна жила нищей полуголодной жизнью. После нескольких лет нэпа с 1928 г. народ получил продовольственные карточки. Его попросту было нечем кормить.

Власти требовали от ученых повышения урожайности основных сельскохозяйственных культур. Требовали скорейшего выведения новых урожайных сортов. Генетики отвечали: на это необходим отведенный природой срок. Сторонники «мичуринской биологии» готовы были отрапортовать уже ближайшей осенью. Так интеллектуальный потенциал и моральный облик лидеров двух альтернативных начал в биологии, выйдя на социально-политический уровень, стали объектом выбора политической элиты страны. Ясно, что выбрали то, что проще.

Лысенко, само собой, нельзя воспринимать только как агрессивного агронома-недоучку. Нет. Он был зловещим социальным явлением, злокачественной опухолью, приобретенной биологией в нездоровом советском климате. Она, собственно говоря, и вырасти могла только на этой почве.