Притча

Бухвальд убрал ногу, дверь за ними закрылась, лязгнул замок, все трое остались в густо побеленной камере, комнатке с электрической лампочкой без абажура, трехногой табуреткой, какими пользуются для дойки коров, и французским генералом. То есть у этого человека было французское лицо, и, судя по его выражению и взгляду, он давно привык к высокому чину и вполне мог быть генералом, к тому же у него были погоны, полная грудь орденских планок, широкий ремень и кожаные краги, однако держалось все это на простом солдатском мундире и брюках, очевидно, изношенных каким-нибудь кавалеристом-сержантом; резко встав на ноги, он стоял прямо и неподвижно, словно бы окруженный расходящимся ореолом этого движения.

— Смирно! — резко приказал он по-французски.

— Что? — спросил Бухвальд у стоящего рядом негра. — Что он сказал?

— Откуда я знаю, черт возьми? — ответил негр. — Быстрее! — сказал он, тяжело дыша. — Этот айовский щенок… Займись им.

— Ладно, — сказал Бухвальд, поворачиваясь. — Тогда держи лягушатника, и шагнул к айовцу.

— Нет, нет! — крикнул айовец. — Я не хочу…

Бухвальд мастерски ударил его; удара даже не было заметно, пока айовец не отлетел к стене и не сполз на пол. Бухвальд повернулся снова и увидел, как негр схватил французского генерала; когда Бухвальд спустил предохранитель, генерал резко повернулся лицом к стене, бросив через плечо по-французски:

— Стреляй, сучье отродье. Я не повернусь.

— Разверни его, — сказал Бухвальд.

— Поставь предохранитель на место! Хочешь застрелить и меня? Иди сюда. Тут нужны двое.

Бухвальд вернул предохранитель на место, но не выпускал пистолета из руки, пока они втроем боролись, или вдвоем оттаскивали французского генерала от стены, чтобы развернуть его.

— Нужно оглушить его, — выдохнул негр.

— Черт возьми, как оглушить уже мертвого? — выдохнул Бухвальд.

— Бей, — выдохнул негр. — Только слегка. Быстрее. Бухвальд ударил, стараясь рассчитать удар, и не оплошал: тело стало оседать, негр подхватил его, но оно не было бесчувственным, открытые глаза глядели снизу вверх на Бухвальда, потом стали следить за пистолетом; когда Бухвальд поднял его и снова опустил предохранитель, в них не было ни страха, ни даже отчаяния, их твердый взгляд был насторожен и решителен, до того насторожен, что, видимо, уловил, как палец Бухвальда начал сгибаться; и в миг выстрела яростный рывок внезапно повернул не только лицо, но и все тело, поэтому, когда труп упал на пол, круглое отверстие оказалось за самым ухом. Бухвальд и негр стояли над ним, тяжело дыша, теплый ствол пистолета касался ноги Бухвальда.

— Сукин сын, — сказал Бухвальд негру. — Что же ты не держал его?

— Он вырвался! — выдохнул негр.

— Какое там, — сказал Бухвальд. — Ты его не держал.

— Сам ты сукин сын! — выдохнул негр. — Я бы его держал, а пуля прошла бы насквозь и угодила в меня?

— Ладно, ладно, — сказал Бухвальд. — Теперь нужно заткнуть эту дырку и стрелять снова.

— Заткнуть? — спросил негр.

— Да, — сказал Бухвальд. — Какой, к черту, будет из тебя гробовщик, если не знаешь, как заделать дырку в теле, когда пуля попала не в то место? Нужен воск. Найди свечу.

— Где ее искать? — сказал негр.

— Выйди в коридор и крикни, — ответил Бухвальд, переложил пистолет в другую руку, достал из кармана ключ и сунул его негру. — Кричи, пока не найдешь какого-нибудь лягушатника. У них должны быть свечи. Должно же быть в этой… стране что-то, чего нам не пришлось везти для них за две тысячи миль.

ПЯТНИЦА, СУББОТА, ВОСКРЕСЕНЬЕ

Опять наступило ясное весеннее утро с пением жаворонков; пестрая форма, оружие, бренчащее снаряжение и, казалось, даже эбеновые лица сенегальцев блестели на солнце, когда их полк, повинуясь загадочным выкрикам сержантов на своем племенном языке, вышел на плац и выстроился по трем сторонам пустого плаца лицом к трем только что вкопанным столбам, симметрично расположенным на краю длинной канавы или рва, за четыре года почти до краев заполненного отбросами войны — жестянками, бутылками, старыми котелками, сапогами, мисками, спутанными мотками ржавой и никчемной проволоки, — земля была вырыта оттуда для железнодорожной насыпи, к которой примыкал плац, сейчас ей предстояло служить мишенным валом для тех пуль, что не попадут ни в дерево, ни в плоть. Сенегальцы встали по стойке «смирно», потом взяли винтовки к ноге и встали вольно, потом небрежно, начался неторопливый, вялый разговор, не беспечный, просто стадный, как у людей, ждущих открытия рыночной площади; бледное, почти невидимое пламя зажигалок то и дело вспыхивало у сигарет среди бормотанья голосов, черные блестящие лица даже не обращались к рабочей команде из белых солдат, те утоптали землю у столбов, потом взяли свои инструменты и ушли беспорядочной толпой, словно косари с луга.