Читаем Притчи Дмитрия Мережковского: единство философского и художественного полностью

Образ Мериры более сложный и динамичный. Имея двойственную природу, совмещая в себе величайшие \181\ потенции добра и зла, Мерира стоит в ряду отмеченных Духом Святым, избранных личностей, становящихся в дальнейшем героями произведений Мережковского. И если образ царя Ахенатона воплощает идею о вечном присутствии Христа на Земле, то образ Мериры представляет вечные муки борьбы Христовой веры с неверием. Мерира предвосхищает образ Иуды в романе Мережковского «Иисус Неизвестный». Борьба ангелического и дьявольского начал в душе приводит героя к обретению божественной истины через предательство. Любовь-ненависть притягивает Мериру к образу Спасителя и к его земной тени — царю Ахенатону. Драма Мериры жизненная и философская — вечное раздвоение, неспособность обрести верное представление о метафизических категориях добра и зла. Мучительное раздвоение героя, принимающего сторону Птамоза и стремящегося погубить Ахенатона, мотивируется Мережковским не отсутствием нравственных основ, а метафизической, духовной слепотой, не дающей герою верного представления о добре и зле в надмирном, духовном пространстве. Как следствие этого Мерира не может различить лики Бога и Дьявола, Христос представляется ему Антихристом. Любовь-ненависть толкает его на убийство любимого и ненавидимого одновременно. Образ Мериры воплощает борьбу земного мира материи и идеального мира духа. Герой стремится убить Сына Божия и утвердить «Сына истинного — мир», посягая на власть духовную, поклоняется власти кесаря. Находясь под чарами \182\ злых сил, Мерира внушает Ахенатону богоборческую идею «Я Сын» и стремление устройства земного рая во главе с великим богоподобным правителем, тем самым пытаясь отдалить главного героя от истинного образа Спасителя и правильного понимания собственного места и назначения в мире. Духовное возрождение Мериры происходит в финальной сцене романа благодаря вмешательству Иссахара и божественному видению — явлению во плоти умершего царя Ахенатона. Обращение Мериры — аллюзия из Евангелия, реставрирующая сцену обретения веры Фомой Неверующим. Финал земного пути героя Мережковский также возводит к евангельскому сюжету. Мерира, как Иуда-предатель, оканчивает жизнь самоубийством, поняв истину и не в силах вынести собственного падения: «убиваю себя за то, что хотел убить Праведника»[205].

Идеологический и философский конфликт романа тесным образом переплетается с психологическими коллизиями судеб героев. Это позволяет Мережковскому удержать роман в плоскости художественной литературы, оживить повествование, избежать тотальной идеологизации образа. Герои Мережковского — живые люди с личной яркой и индивидуальной судьбой. Главный герой Ахенатон, в философском смысле являясь олицетворением идеи вечного присутствия Христа на Земле, предстает в романе как слабый человек со своими повседневными привычками и привязанностями. Роль заботливого отца и любящего мужа более органична облику персонажа, нежели маска \183\ царя, проповедующего богоборческие идеи, объявившего себя Сыном Божьим. Ложность идеи, затмившей разум героя, подтверждается повседневными драмами его личной жизни. Смерть любимой дочери, оставшейся без всякого внимания и поддержки, кончина жены, брошенной ради отшельничества во искупление собственных грехов и желания спасти душу бегством, подчеркивают человечность облика Ахенатона, усиливающуюся обилием бытовых ситуаций и психологических состояний героя. Ложная идея величия развенчивается прикосновением к обыденной жизни повседневности, которая и оказывается истинной. Сбрасывая личину царя Ахенатона и принимая обыденный облик слабого человека, герой начинает обретать черты подлинного величия. То, что раньше было рукотворной маской, на новом витке романа становится контурами Божественного лика. Богоподобные черты царя отмечают люди любящие и искренне привязанные к нему. Однако Святой Лик изображается в соответствии с философским каноном автора. Андрогинные черты героя, соответствующие философским представлениям Мережковского о духовном преображении плоти и пола в Царстве Божием, подмечает Дио, любуясь на скульптуру Ахенатона «“Режущий волос по телу его, должно быть, прошел не совсем”, - думала она, глядя на изваянье царя, и вспоминала пророчество: “Царство Божье наступит тогда, когда два будут одно, и мужское будет женским, и не будет ни мужского, ни женского”»[206]\184\

Особое отношение Ахенатона к детству и к детям описывает дочь царя — царевна Анкзембатона: «Царь говорит: “Маленькие лучше больших; мудрее, — больше знают. Вечность, говорит, дитя, играющее…”»[207] Царевна высказывает одну из идей Мережковского, воспринятую им у Гераклита и формулируемую в дальнейшем творчестве библейским высказыванием: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф 18, 3). Ахенатон, снимающий маску царя и резвящийся с детьми, превращаясь в ребенка, стоит на пороге Царства Божия, приобретает истинное богоподобие.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

Читатель обнаружит в этой книге смесь разных дисциплин, состоящую из психоанализа, логики, истории литературы и культуры. Менее всего это смешение мыслилось нами как дополнение одного объяснения материала другим, ведущееся по принципу: там, где кончается психология, начинается логика, и там, где кончается логика, начинается историческое исследование. Метод, положенный в основу нашей работы, антиплюралистичен. Мы руководствовались убеждением, что психоанализ, логика и история — это одно и то же… Инструментальной задачей нашей книги была выработка такого метаязыка, в котором термины психоанализа, логики и диахронической культурологии были бы взаимопереводимы. Что касается существа дела, то оно заключалось в том, чтобы установить соответствия между онтогенезом и филогенезом. Мы попытались совместить в нашей книге фрейдизм и психологию интеллекта, которую развернули Ж. Пиаже, К. Левин, Л. С. Выготский, хотя предпочтение было почти безоговорочно отдано фрейдизму.Нашим материалом была русская литература, начиная с пушкинской эпохи (которую мы определяем как романтизм) и вплоть до современности. Иногда мы выходили за пределы литературоведения в область общей культурологии. Мы дали психо-логическую характеристику следующим периодам: романтизму (начало XIX в.), реализму (1840–80-е гг.), символизму (рубеж прошлого и нынешнего столетий), авангарду (перешедшему в середине 1920-х гг. в тоталитарную культуру), постмодернизму (возникшему в 1960-е гг.).И. П. Смирнов

Игорь Павлович Смирнов , Игорь Смирнов

Культурология / Литературоведение / Образование и наука
Опасные советские вещи. Городские легенды и страхи в СССР
Опасные советские вещи. Городские легенды и страхи в СССР

Джинсы, зараженные вшами, личинки под кожей африканского гостя, портрет Мао Цзедуна, проступающий ночью на китайском ковре, свастики, скрытые в конструкции домов, жвачки с толченым стеклом — вот неполный список советских городских легенд об опасных вещах. Книга известных фольклористов и антропологов А. Архиповой (РАНХиГС, РГГУ, РЭШ) и А. Кирзюк (РАНГХиГС) — первое антропологическое и фольклористическое исследование, посвященное страхам советского человека. Многие из них нашли выражение в текстах и практиках, малопонятных нашему современнику: в 1930‐х на спичечном коробке люди выискивали профиль Троцкого, а в 1970‐е передавали слухи об отравленных американцами угощениях. В книге рассказывается, почему возникали такие страхи, как они превращались в слухи и городские легенды, как они влияли на поведение советских людей и порой порождали масштабные моральные паники. Исследование опирается на данные опросов, интервью, мемуары, дневники и архивные документы.

Александра Архипова , Анна Кирзюк

Документальная литература / Культурология