Притчи. Ведический поток

— Могу я спросить тебя, о познавший! Скажи, отчего скорбит сердце?

— От многих душ исходит голос скорби, а от некоторых — звук бубна. Сколько я ни гляжу в свое сердце — в нем раздается голос скорби, а звука бубна все нет!

— А разве происходит что-либо от усилий раба божьего?

— Нет! Не происходит. Но без усилий тоже не происходит! Если ты проведешь у чьих-либо дверей год, то к конце концов тебе скажут: "Войди затем, для чего пришел!". Я буду тебе в том порукой, — ответил отшельник.

Джалалиддин припал к его черной как корень руке. Этот нищий старик был щедр и дал в поручительство все, что имел — самого себя!

Безрадостны были слова отшельника. Но Джалалиддин услышал в них отзвук своих стремлений: голос бубна должен снова зазвучать в его сердце, как звучал некогда в детстве.

Джалалиддин вернулся в Конью и узнал, что в его отсутствие тихо, как и жила, не жалуясь, но все ожидая его, угасла Гаухер, его светящаяся жемчужина, увековечившая его облик в детях.

От сознания своей непоправимой вины голос скорби зазвучал в его сердце с новой силой.

Не в силах оставаться больше в городе, он ушел в горы. Ушел, чтобы упиться там своей скорбью до смерти или воскреснуть духом.

Здесь, у горного ключа, на яйле Карадага, и застал его дервиш, принесший свернутое в трубку письмо. Чем-то родным повеяло от него. Неужели это он, неистовый наставник Сеид Бурханаддин? Десять с лишним лет не видел он этого почерка…

Сеид Бурханаддин писал: "Услышав в Термезе о смерти учителя своего Султана улемов, я оплакал его, сотворив молитву за упокой его души, и через сорок дней, постясь и бодрствуя по ночам, свершил поминальный обряд".

Сеид писал, что сын Султана улемов, его ученик и воспитанник, остался теперь один. И он, Сеид, должен заменить ему отца. Но пока он добрался до Коньи через пустыни, реки и горы, прошел год. И вот теперь Сеид ждет своего воспитанника, сына своего шейха в столице, уединившись в мечети Синджари.

Джалалиддин приложил письмо к глазам, потом ко лбу. Как он нуждался сейчас в поддержке близкого человека! Недаром прозвали его воспитателя Сиррдан — Тайновидец.

Они встретились, долго стояли, припав друг к другу. Сквозь халат почувствовал Джалалиддин, как худ его наставник. Но запавшие, прикрытые седыми бровями глаза горели еще яростней, чем прежде.

Сеид устроил своему ученику настоящий экзамен, самый строгий, какой доводилось держать Джалалиддину. Вопросы касались в большей мере астрологии и медицины. В ней мало кто смыслил больше Сеида, ибо учился он врачеванию у одного из учеников самого Ибн Сины.

С каждым ответом светлело суровое лицо Мастера, Наконец, он вскочил и склонился перед молодым улемом.

— В науке веры и знания явного, — молвил Сеид, — ты превзошел отца своего. Но отец твой владел и наукой постижения сокровенного. Я удостоился этой науки от твоего отца, моего шейха, и теперь желаю повести тебя по пути, дабы и в знании сокровенного стал ты наследником, рапным родителю своему.

Джалалиддин с радостной решимостью преклонил колени.

Прежде, чем продолжить рассказ, необходимо пояснить, что подразумевали суфии под знанием сокровенного, и по какому пути повел неистовый Сеид, по прозвищу Тайновидец, своего ученика.

Суфийская традиция разделяла путь самосовершенствования на три основных этапа. Первый этап — шариат, т. е. буквальное выполнение откровенного закона, запечатленного в Коране. Этот этап являлся подготовительным. Второй и третий этапы назывались тарикат и хакикат. Они соответствовали трем ступеням познания. Первая ступень — это уверенное знание, которое объяснял ось таким сравнением: "Я твердо знаю, что яд отравляет, огонь — жжет". Вторая ступень — полная уверенность: "Я сам своими глазами видел, что яд отравляет, огонь сжигает". Это опытное знание. И, наконец, последняя ступень — истинная уверенность: "Я сам принял яд, испытал его отравляющее действие; я сам горел в огне и таким образом убедился в его способности жечь".

Все три ступени лаконично передавались триадой глаголов: "знать, видеть, быть".

Совершенный человек, по мнению суфиев, овладев знаниями, должен был привести в соответствие с ними свой нравственный и житейский опыт. Мало того, они считали, что знание, отделенное от личной нравственности познавшего, не только бесполезно, но и губительно. Оно ведет к тому самому лицемерию, в котором погрязло казенное богословие.

Не отрицая значения логического познания, суфии утверждали, что оно ограничено, ибо ему доступны лишь признаки, свойства, качества, или, как они говорили, атрибуты, а не субстанция, не суть.

Суфии считали, что за восприятием ума есть другая форма восприятия, называемая откровением. В результате строжайшего самоограничения и целеустремленности, путем самонаблюдения, они вырабатывали в себе такие качества, как несокрушимая воля, бесстрашие, позволявшие с улыбкой встречать смерть, уметь читать мысли, вызывать гипнотическое состояние у себя и у других. По этому пути повел молодого Джалалиддина его наставник.