Притворство

— Не забывай, что ты обрушил на меня этот уик-энд. Я ведь и ехать-то не хотела.

— Я считал, что так будет лучше для тебя.

— Страдание полезно для души? — насмешливо спросила она. — Ты это имеешь в виду?

— Спроси меня об этом в конце недели. Сейчас здесь я не хочу спорить с тобой. Она рассмеялась.

— Значит, ты отпускаешь меня чуть-чуть на волю перед казнью? Господи, как подумаю о вечере понедельника!

— У всех, даже лучших актрис, была предпремьерная лихорадка. — Он встал и протянул к ней руки. — Пойдем потанцуем.

Рано утром в воскресенье, еще до того, как все встали, они уехали в Лондон, чтобы успеть к дневной репетиции в “Кипарисе”. Весь день и весь вечер она работала, и была почти полночь, когда усталым движением руки Бектор отпустил их. В лучших театральных традициях — на генеральной все всегда идет комом — все и было не так, как надо.

По твердому специальному распоряжению Бек-тора Энн провела почти весь понедельник в постели, и родители, поняв, что их присутствие будет только ее нервировать, дали ей возможность уехать в театр, не повидавшись с ними.

Ее уборная была маленькой и холодной. Она, дрожа, надела шерстяной халат и стала открывать сваленные на столе телеграммы. Все слали ей свои добрые пожелания: Кора и Эдмунд, Марти и Пегти, дядя Харви и даже Смизи! Смизи! У Энн дрогнула рука, и она положила телеграмму на стол.

Маленькая экономка, должно быть, услышала от Пола, что она выступает сегодня в его пьесе, но сам он не прислал ни слова.

Решительным жестом завязала она волосы шарфом и взяла в руки гримировальный карандаш. Все время, пока она гримировалась, за дверью слышался усиливающийся шум возбужденных голосов: зал постепенно наполнялся. Она скользнула в свой костюм и пошла постоять в кулисах. Когда бледный как привидение Бектор подошел к ней, она смогла ему улыбнуться.

— Ни одного пустого места, — прошептал он. — И все крупные критики тоже здесь. Это, наверное, работа твоего отца.

— Я боюсь.

— Я тоже, — прошипел он. — Иди и убей их, Энн. Я на тебя надеюсь.

— Я не смогу.., я сейчас упаду в обморок.

— Не глупи. Это просто нервы.

Пол качнулся у нее под ногами, и она пошатнулась. Бектор положил ей руку на плечи.

— Возьми себя в руки. Ты не можешь сейчас упасть в обморок! Твоя реплика.

— Нет, нет, — бормотала она. — Я не могу!

— Ты должна.

Он убрал свою руку и толкнул ее на сцену. В какое-то мгновение панического страха Энн глянула через ярко освещенную сцену в черноту зрительного зала. Память отказала полностью: она не помнила, кем она должна быть и что должна говорить. Она не помнила себя. Ее не было.

— “Машина гестапо остановилась…” — прошипел из-за кулис Арнольд Бектор.

Энн подняла голову: “Машина гестапо остановилась перед домом, отец…” Слова отчетливо прозвучали на весь театр, и зал, откинувшись в креслах, стал смотреть и слушать.

Когда опустился занавес после первого акта, Энн поспешила в свою уборную и заперлась там. В этот момент она хотела быть одна, чтобы вчувствоваться в настроение сцены суда. Ей повезло: она играла в пьесе, которую многие считали шедевром Пола, но только когда она произнесла текст роли перед живой аудиторией, она ощутила всю магию слов и чувств, в них выражавшихся. Какое значение имело то, что в жизни он капризен, жесток и несправедлив? Человека, который смог написать такую пьесу, можно было судить только по его законам.

Высокий безличный голос за дверью напомнил ей, что антракт закончился. Она встала, вытерла со лба испарину и уверенно пошла к сцене. Бектор снова стоял за кулисами, но на этот раз она с ним не заговорила и вообще почти не осознала, что он здесь. Для нее существовала лишь одна реальность: сцена, превращенная в камеру тюрьмы. Она подошла к жесткой скамье и вытянулась на ней, как раз когда пошел занавес. Никто не двинулся, никто не кашлянул, когда сцена дошла до своего трагического финала.

Это был триумф Энн. Когда стихли ее последние слова и она опустилась на землю, наступила долгая тишина, величайший знак признания актера. Затем весь зал встал, как один, и буря аплодисментов потрясла здание. Снова и снова подымался занавес, шквал за шквалом проносились овации, пока наконец только исполнение гимна смогло их прекратить и позволить актерам уйти со сцены.

В своей уборной Энн не могла пошевелиться из-за набившегося народа. Все пришли за кулисы поздравить ее. Все, за исключением человека, который значил больше всех. К ней подошел отец и со слезами на глазах поцеловал.

— Лучший спектакль в моей жизни, — сказал он охрипшим голосом. — Я ждал этого с момента твоего рождения.

Стараясь не заплакать, Энн повернулась к матери.

— Теперь тебе надо справляться не с одним, а с двумя актерами в одном доме.

— Я помогу твоей матери справиться с этим. Это был Десмонд, его бледное лицо раскраснелось от волнения; он наклонился и поцеловал ее в щеку:

— Энн, ты была потрясающа. Я всегда верил, что в тебе это есть.

— Я знаю, что ты верил.