Привала не будет

— Как не печалиться… — вздохнув, грустно ответил пулеметчик. — Был у меня сын, и нет теперь у меня сына… У немцев остался мой сын. — Помедлил, заговорил гневно: — Детишек я жалкую. Когда вижу сироток детишек, я не могу. Слезами обливаюсь. И хочется мне зубами рвать фашистов. Потому и в пулеметчики пошел…

— Сын у тебя мужик что надо, — еще раз взглянув на карточку, произнес Прокатов. — Но ты не грусти, отобьем твоего сына у немцев… Повидаешься…

У сержанта Прокатова не было ни жены, ни детей. В этом году ему сравнялось только двадцать лет. Кажется, незаметно пролетели годы. Прокатов сидел на пне, подперев ладонями подбородок. Думы уносили его на станцию Канаш, что под Архангельском, уносили в родной дом, затерявшийся в крутых сугробах. И видится: палисадник утопает в снегу, низкорослая береза, покрытая пушистым инеем, задумчиво свесила ветви над окном. И, быть может, в этот поздний час родные вспоминают о нем…

Пулеметчик, посмотрев на сержанта, спросил:

— А ты сам-то чего зажурывся?

— Это я так… замечтался, — встрепенулся Прокатов.

Костер погас. Робко и медленно, словно крадучись, наступал серенький зимний рассвет. Значит, скоро бой.

На первый взгляд тот, противоположный берег — безлюден и тих. Но это только кажется. Немцы прочно укрепились на берегу. Стоит поднять голову, как с кургана, из окопов, вырытых на склоне, из заснеженных кустарников — отовсюду открывалась пальба. Под огнем, на виду у неприятеля, придется перебегать скованный льдом Дон, и, видно, не всем посчастливится остаться в живых, не всем удастся попасть на тот берег…

Ощущение опасности ни на минуту не покидало Василия Прокатова. Он знал горькую истину: в бою без крови не обойдешься. И чем ярче разгоралась заря, тем тревожнее было на душе сержанта. Только свои тревоги он старался скрыть от товарищей.

Сержант пусть и невесть какая шишка, и бойцов у него раз-два и обчелся, а все же не имеет права показывать свое волнение перед другими.

Прокатов приставил ко лбу развернутую ладонь и, не мигая рыжими, опаленными у костра ресницами, пытался разглядеть село на том берегу реки. Но село было упрятано за грядою холмов. Только кровли хат да долговязый журавель колодца видны были из-за сугробин холмов.

— Поглядите. Вон за рекой крыши, видите? — показал рукою Прокатов.

— Видим, — отозвались бойцы.

— Это — Дерезовка. — И, повысив голос, Прокатов спросил: — А вы знаете, что это такое?

И, не дождавшись ответа, торжественно продолжал:

— Это дорога на Украину.

— Шлях на ридну батькивщину, — не удержался пулеметчик.

— А разве то Украина начинается? — удивился другой боец.

— Да, по ту сторону Дона еще не Украина… Но Дерезовка открывает нам путь, — сказал Прокатов и, помолчав, спросил: — Так что же, пойдем без оглядки или как?

— Оглядываться теперь вроде не сподручно.

— Только зарок, — предупредил Прокатов, — воевать по правилу: — Один за всех, все за одного.

С утра начала бить артиллерия, и над рекой, на десятки километров в округе безмолвие было взорвано. Разрывы снарядов сотрясали землю. С деревьев сметало снег, и он крутился над землей.

Через некоторое время немецкие позиции заволокла пелена черного дыма. А гул нашей артиллерии нарастал, и сейчас он был настолько могучим, что товарищи по окопу не слышали друг друга, как ни кричи, — голоса терялись в неумолкаемом гуле. Бойцы держали рты открытыми, чтобы не оглохнуть.

Взрыла, вспахала неприятельскую оборону наша артиллерия. Перенос огня вглубь за курганы был сигналом для пехоты.

— Пора! — увидев взметнувшуюся красную ракету, сказал сержант Прокатов. Он вымахнул на бруствер окопа и почему-то поглядел на сапоги, будто желая убедиться, прочны ли, и побежал. Вместе с ним к реке бросились товарищи. Огибая заросли кустарника, они пробежали по сыпучему снегу, потом перемахнули через неширокую кромку полыньи и оказались на льду.

Сквозь дым, окутавший позиции, немцы сразу не увидели цепи наступающих, и пулеметный огонь, особенно губительный на льду, пока не вели. Только посреди реки нечасто падали мины и снаряды. Пробивали лед, и глубинные взрывы тяжко поднимали кверху столбы воды. И прежде чем успевал рассеяться дым взрыва, на гладкий ледяной покров летели осколки металла и льда.

Стонала и трещала река.

Дым разрывов, прежде висевший над вражескими позициями, рассеялся, будто полз в сторону. И показался крутой обледенелый скат кургана, в который был врыт дзот, замаскированный ледяными глыбами. Из амбразуры выметывались лезвия пламени. А здесь, под ногами наступающих, пули метили зеленый лед белыми бороздками.

Опасно бежать. Страшно. Злой огонь из дзота свирепел. Упал один боец. Падая, вскрикнул:

— Мать родная…

Упал еще один. Этот не вскрикнул. Вытянул перед собой руки, длинные и захватистые, хочет уцепиться, чтобы подтянуть тело. Лед скользкий, как стекло. Протащил себя на шаг-другой и замер.

Лицо Прокатова перекосилось. «Детишек жалкую», — послышались ему слова этого бойца-украинца. Не дошел до своей «ридной батькивщины», не свиделся с малышом…

— За мной, ребята! Наше село, родное! — крикнул Прокатов.