Привенчанная цесаревна. Анна Петровна

   — И где ж это ты слов таких набралася, племянненка? Печаловаться — надо же такое сказать! Из-за меня тебе печаловаться нечего. Добром станешь поминать, вот и ладно.

   — Как это поминать, крёстненька, почему поминать?

   — На каждого свой час приходит, девонька.

   — Не твой, не твой, государыня царевна! Только бы не твой!

   — За слёзки твои светлые спасибо, крёстная моя доченька. А воля на всё Господня. Ему виднее.

   — Государыня тётенька, нешто не хватит смертушке по нашему дворцу бродить? Пусть другой двор поищет!

   — Что ты говоришь, Аннушка? О чём ты?

   — А как же, крестненька, девки толковали — страх меня облетел.

   — Отчего, девонька? Ну-ка расскажи.

   — Да что тут говорить. За один этот год двух сестриц моих похоронили: в мае — Наталью Петровну, в июле — царевну Маргариту Петровну, в октябре — принцессу Софию. Не люблю, государыня тётенька, похорон. Боюся их, особливо когда прикладываться к покойнику заставляют.

   — Так родные ведь, Аннушка.

   — Они холодные...

   — И со мной не простишься, доченька?

   — С тобой? С тобой, государыня тётенька? Да я тебя отогрею! Своими руками отогрею! В личико твоё белое дышать стану, сколько сил хватит, чтоб не заледенело!

   — Да не пугайся, не пугайся так, доченька. Дай благословлю тебя, родненькая. Сама не хочу вас оставлять. Ступай себе с Богом.

   — А когда ещё прийти позволишь, государыня тётенька?

   — Завтра, девонька, приходи завтра. Устала я, моченьки моей нету. Лечь мне, лечь скорей на постелю надобно.

   — Государыня царевна, может, дохтура ещё позвать, коли так неможется?

   — Нет, Фимушка, не надо дохтура. Просто отжила раба Божия Наталья свой век. Как матушка наша родительница: её в сорок три года не стало. При братце бы хотелось. С ним проститься. Один он останется, один-одинёшенек.

   — Слухам о Катерине Алексеевне веришь, царевна?

   — А ты? Чай, куда больше моего знаешь, ты-то веришь?

   — Да я, государыня царевна, что...

   — Ты что! Молодая Катерина Алексеевна. На двенадцать лет братца государя моложе. Здоровая. Кровь в ней так и играет. На неё ни в чём ни усталости, ни удержу нет. Государь братец делами занят, а она... Пока невенчанной была — одна, после венца — уверенности понабралась.

   — И то сказать, государыня царевна, государь Пётр Алексеевич тоже не её одну на Божьем свете видит. Чай, слухи-то до неё доходят. Да и государь с делами своими амурными не больно-то кроется, с обиды мало ли что бабе в голову втемяшится.

   — Вот и думаю, без перестачи думаю, чтобы у братца государя огорчений поменьше было. А помирать без него придётся. Кроме него, родимого, никого на свете у меня нет.

   — Бог милостив, государыня царевна, доживёшь.

   — Как дожить, коли неизвестно, когда обратно путь держать будет.

   — Так-таки ничего тебе и не поведал?

   — Сама знаешь, ничего. Мол, как дела пойдут.

   — Да ведь дела-то у него — сейчас нету, сейчас объявились.

   — Всю жизнь так.

   — Тебе бы, государыня царевна, ему перед выездом о недуге своём сказать. Аль теперь весточку послать, что так, мол, и так.

   — Где-то он теперь. По депешам посмотреть. Писем писать не обещался. Мол, времени не будет. А вот отписки из депеш велел мне присылать. Вон гляди, Фимушка, 8 апреля, на преподобного Руфа, сыграли они в Данциге свадьбу, продали Катерину Иоанновну.

   — Поди, рада царевна без памяти.

   — Будет ли чему радоваться, время покажет. А вот государь наш на радостях пошёл колесить. Царицу свою в Данциге оставил, сам куда только не ездил. На Симеона вернулся, пару деньков в Данциге побыл и опять колесить принялся. И названий таких городов немецких отродясь не слыхивала. На память мученицы Арины, 5 мая, снова в Данциге оказался — именины крёстной своей, государыни царевны Ирины Михайловны, отметить, и опять в путь. Тут уж и вовсе не разобраться: то ли на суше государь братец, то ли на море. Нет, Фимушка, не видать мне родимого — не судьба. А на утро Аннушку ко мне пусти.

   — А как же, государыня царевна, не пустить. Развлечёт тебя, от мыслей тяжёлых отвратит.

   — Не про то я, Фимушка. Сама хочу, коли силы позволят, ей про крёстного своего рассказать.

   — Про кира Иоакима? Так не любит его памяти государь Пётр Алексеевич.

   — Потому и хочу сама рассказать. Аннушка запомнит. Ей до всего дело есть, всему она любопытная. Кабы Алёшенька таким был...

* * *

Царевна Екатерина Ивановна

Боялась... Не тогда, когда выезжали из Петербурга. Что там! Государыня невеста! Без пяти минут герцогиня Мекленбургская! Наконец-то — двадцати пяти годков с плеч не скинешь. Засиделась в девках. Думала, государь дядюшка уж и не вспомнит. Век вековать на матушкиных нищенских доходах оставит.

Из дворца ихнего (прости, Господи, дворец!) выходила — не оглянулась. Знала, государыня-матушка, сестра, челядь вся на порог да на двор высыпала. Не оглянулась. В покоях простились. От матушки благословилась, и будет. В путь бы скорее.

О женихе ни разу не подумала. Что уж тут, какой достанется, и ладно. Думала, с каждым справится. Другие же живут — и она проживёт. Веселиться станет. Театр придворный, свой, получше, чем у царевны Натальи заведёт. Чай, не оплошает перед немцами.