– Вам охота смешки строить, юноша. А у меня сегодня действительно не совсем обычный день. Сам Виктор Афанасьевич попросил его освидетельствовать. Так–свот… Не в поликлинику направился, а ко мне, старику.
Я не сразу сообразил, кто такой Виктор Афанасьевич, однако вскоре догадался, что речь идет о директоре НИИ Мерзликине.
– Дурно он поступает, – заметил я. – Видный деятель и идет к частнику, дискредитирует авторитет государственного сектора.
Видимо, некоторую неловкость испытывал и Сурен Прокопьевич, потому что стал защищать директора с необыкновенной горячностью.
– Я Виктора Афанасьевича двадцать лет пользую, и он меня уважает. Достойный человек. В шестидесятом году я запломбировал ему глазной зуб – через три года он мне позвонил домой и поблагодарил. «Спасибо, сказал, тебе, Сурен, за добрую работу. Третий год горя не знаю, кости твоим зубом дроблю, и ничего». Понятно? К кому же теперь ему направиться лечиться? К мальчишке, вроде тебя, или ко мне – заслуженному мастеру?
– Все–таки…
– Я предложил ему попозже вечером, когда больные разойдутся… «Нет, – он говорит, – ровно в десять буду у тебя, Сурен. А в одиннадцать у меня совещание. Учти!» Вот он какой человек. Вся жизнь по минутам расписана.
– Хотелось бы поглядеть на него.
– Пойдем, поглядишь.
У входа в кабинет сидели в ожидании экзекуции человек семь – преимущественно женщины преклонных лет. Сурен Прокопьевич поздоровался, почти каждого клиента называя по имени, и прошествовал к себе. Я остался в коридоре, уселся в сторонке на стул. Не знаю уж, что мне было любопытного в том, как придет лечить зубы директор. Нет, что–то, конечно, было любопытное. В Федулинске восемьдесят процентов жителей так или иначе, косвенно или прямо зависели от этого человека, и для них он был не просто директором – некоронованным королем, самодержцем, каждый поступок которого представлял интерес и имел значение.
Мерзликин явился ровно в десять ноль–ноль. Вошел среднего роста крепко сколоченный мужчина в белой рубашке с засученными рукавами. Лицо и руки загорелые дочерна, как у лесоруба. На начальника не похож ничуть. На улице увидишь – не оглянешься. Но тут, в приемной зубного врача, его вмиг опознали, две женщины вскочили было уступить ему место, но Виктор
Афанасьевич махнул досадливо рукой и примостился рядом со мною – последним. В кабинет нахрапом не ломанул.
– За вами буду? – обратился ко мне.
– Да… но вас, вероятно, без очереди примут?
Мерзликин скользнул по мне небрежно изучающим взглядом и сразу открылось: да, этот не из простых, командующий. Глянул как ошпарил.
– Примут так примут, – согласился беспечно, – только не меня, должность мою примут. А вы возражаете?
– Нет. Я вообще тут посторонний.
– Отдыхаете?
– Вроде того.
– Понимаю. Самое лучшее место для отдыха – кабинет стоматолога… Вы где работаете?
Он допрашивал без нажима, но в абсолютной уверенности, что получит ответ на любой вопрос. Голос веселый, рокочущий. В глазах – неподдельный интерес. На стул опустился мощно, как в кресло.
– Я приезжий…
– По какому делу?
На мое счастье, отворилась дверь, выглянул Сурен Прокопьевич:
– Виктор Афанасьевич, заходите. Я вас жду!
Мерзликин кивнул мне, развел руками, извиняясь перед женщинами, которые нестройно и одобрительно загалдели в ответ (кстати, как только за директором закрылась дверь, галдение не прекратилось, но приобрело осуждающий оттенок).
– Им все можно, – тут же громко констатировал мужик в кирзовых сапогах с перевязанной распухшей щекой. – Они над нами для того и поставлены, чтобы очередей не соблюдать.
– Как вы смеете, – вступилась в защиту директора восторженная, загримированная под девушку толстая дама. – Постеснялись бы делать такие замечания. Никакого уважения не осталось у людей.
– У меня второй день зуб в висок прорастает, я не пру вперед всех. Не химичу. А это хамство, только так и можно оценить. Хамство и чинопочитание. Чего, спросите вас, вы сейчас от радости чуть не визжали? Шишку вблизи увидали? Эх, сидит в нас еще эта заноза, еколь лет сидит, не выковырнешь никак. Только и счастья, что вельможный… руку лизнуть.
Тут уж многие женщины взялись ему возражать, но мужик не стал слушать, поднялся и пошел, на ходу срывая повязку с головы, матерясь сквозь зубы. На меня зыркнул глазами, как ножом пырнул– Я вышел за ним на улицу. Идти ему было некуда с таким зубом, он согнулся около подъезда, покачивался, баюкал кувыркающуюся в щеке боль.
– Закуривайте.