Привет, Афиноген

Колюнчик не выдержал и затрясся в привычных конвульсиях искусственного освирепения, но, наткнувшись взглядом на посеревшее, тусклое лицо Афиногена, разом пришел в себя.

– Кто ты такой, – вдруг завизжала Люба. – Зачем ты пришел? Кто тебя сюда звал? Уходи! Уходи! Бандит проклятый!

– Успокойся, девушка, я ухожу! И тебе не советовал бы с ними оставаться! Разве что с Феденькой. И не ори – это неприлично. Тебе бы не кричать надо, а задуматься. Всем вам стоит подумать о себе, ребятки.

Он выпил, аккуратно поставил стакан на поднос и пошел к выходу. У дверей Клава его догнала, уцепилась за рукав, приникла жалобным телом.

– Можно, я пойду с тобой? – шепнула она. – Мне с ними скучно, Гена. Можно я тебя немного провожу,

– Нет, – сказал Данилов, – в другой раз.

Нагнулся и поцеловал ее сладкие от вина губы.

5

Афиноген опять брел по горячей федулинской улице. Солнце уже подкатилось к горизонту, и нежные, прохладные тени пересекли асфальт.

Незаметно для себя – без мыслей, без желаний – Афиноген добрался до Наташиного дома, поднялся на второй этаж и, не мешкая, надавил кнопку звонка. Отворила Наташина мама – Анна Петровна.

– Гена, – удивилась она, окидывая его настороженным взглядом матери и педагога. – Заходи, пожалуйста. Наташа дома, очень расстроенная… Очень расстроенная, Гена!

Хотя Анна Петровна приглашала его войти, но от двери не отступала и с нетерпением ждала объяснений. Дочь у нее была одна, а женихов – пруд пруди. Афиноген напрягся и расцвел самой своей беспечной улыбкой.

– Как ваше здоровье, Анна Петровна? Или, помните, приветствие скифов – велика ли ваша сила?

Педагог Гарова нахмурилась, а мама Наташи шаловливо погрозила мизинчиком. Раздвоение произошло незаметно для обоих.

– Гена, что с девочкой? Прибежала, заперлась в комнате и не желает со мной разговаривать.

– Не знаю, – сказал Данилов. – Может, обидел кто? Она такая деликатная.

– Вы проходите пожалуйста…

– Я тут постою. Попросите Наташу на минутку.

Педагог Гарова изобразила на лице сценку: «Как будет угодно, сударь!» – и, не притворяя дверь, направилась в глубь квартиры.

Наташа вышла на лестничную клетку спокойная, со строгим, изумительно прекрасным лицом, с распущенными волосами, в простеньком ситцевом халатике.

– Уже назюзюкался? – спросила она, взглянув мимолетно.

– Наташа!

– Когда это ты успел? Надо же, до положения риз. И жара нипочем. Принести компоту?

– Миленькая девочка из сказки! Красная шапочка.

¹– Вот как. Не ври!

– Самая бесценная на свете. Я маме про тебя напишу. Я люблю тебя…

Наташа напряглась, чтобы уйти, но Афиноген ловко загородил ей дорогу.

– Пусти!

– Выходи за меня замуж, – сказал Афиноген, уста– вясь в пол. – Будем жить по закону, если тебя не устраивает гражданский брак. По документу будем жить.

Наташа бельчонком металась в опутывающих ее сетях. Безумная гордость и робкая надежда гоняли ее сердечко по кругу, как маленький резиновый мячик.

– Какой ты муж, – ответила она, – ни одному твоему слову нельзя верить. Кругом подвох. Ты замучил меня, Гена. Лучше уходи! Уходи и не приходи. Я не умею, как ты, всегда смеяться. Может быть, я и глупая, но мне хочется знать точно, что и как… Я же не кукла.

– В четверг пойдем в загс, – сказал он. – Но не раньше.

– Если бы я могла, то убила бы тебя!

– В четверг, – повторил Афиноген. – Во вторник у нас профсоюзное собрание, а понедельник – сама понимаешь – черное число. И в среду никак нельзя, у меня банный день.

В Наташиных глазах встали светлые слезы. Он готов был за каждую слезинку умереть по разу. Он глядел, мягко улыбаясь, на ее чистое лицо, и постепенно Наташа успокоилась, щеки ее порозовели.

– Не надо, милый, – попросила Наташа. – Не смотри так на меня. Не надо.

– В четверг я зайду за тобой в десять утра, – сказал Афиноген. – Давай сверим часы.

По ступенькам он спускался осторожно, невольно почему–то припадая на левую ногу. Уже выходя из подъезда, услышал, сверху хлопнула дверь. Он подумал: «Наташа! Красная шапочка. Помяни меня в своих молитвах, нимфа».

5

В это время Петр Иннокентьевич Верховодов вспоминал вот что. В один из дней мокрой осени сорок второго года ему приказали протянуть телефонный провод к расположению соседнего полка. Напарником он сам выбрал сосунка Пруткова, который вечером только прибыл к ним, как успел выяснить старшина Верховодов, прямо из объятий папочки–архитектора, из богатой столичной квартиры, где он прожил, ни о чем не тужа, ровно семнадцать лет. Пруткова знобило, то ли от страха, то ли от холода, он подрагивал нервно, как стебелек на ветру, и взглядывал на старшину дерзкими немигающими очами. Невыясненным оставалось, как он попал в действующую армию, почему его прислали сразу на передовую. Любопытный старшина и собирался порасспросить мальчишку по дороге.

Было туманное скользкое утро с мерзлым поганым колючим дождиком. Путь их лежал через небольшую березовую рощицу, странным образом совсем не затронутую недавним артиллерийским адом.

– Неужели, – приступил Верховодов, – у вас имелось шесть комнат и рояль? Прямо в гостиной?