Привет, Афиноген

Это был по меньшей мере нокаут. Сзади тоненько пискнула, подавилась смехом какая–то девочка, и наступило благоговейное молчание. Миша представил себя на месте тихого мальчишки, который, возможно, тоже был влюблен и выпендривался перед своей зазнобой, и пожалел его. Наврала Светка или нет – не имело значения. Оправдываться герою перед товарищами будет трудно, ох как трудно. Он получил хороший предметный урок, воочию убедился в беспомощности мужской лихости перед женским коварством. Когда тебя в тридцать лет лупят ремнем любящие родители – это полбеды: когда ты визжишь при этом поросенком, выражая протест против устаревшей формы воспитания – тоже полбеды; но когда о том и о другом узнает твоя компания, твой родной школьный коллектив, где ты олицетворяешь собой безупречную мужскую честь, доблесть и бесстрашие, – это, товарищи, великая беда. Сидит в темноте оклеветанный мальчишка, и сухие рыдания обиды начинают сотрясать его победительную грудь, кажется ему, что нет с ним больше друзей, с напряжением ждет он, когда вспыхнет свет и множество зрителей оглянется с любопытством: кого это тут порют по субботам. И уйти он не можег, потому что не привык капитулировать, а привык с улыбкой смотреть, как капает из порезанного пальца кровь. А рядом затаилась, не зная, как себя вести, дама его сердца.

Киношный Синдбад тем часом перегнул палку своей судьбы и оказался близок к мученической гибели. То же самое и с туземкой, которая судьбу не испытывала, да попутал ее грех – втюрилась по уши в авантюриста и искателя приключений, и теперь должна была разделить его участь и пропасть ни за понюх табаку. Свирепый кентавр метался по сталактитовым пещерам в поисках жертв, а кроме Синдбада со спутниками терзать ему было некого, голодному зверюге.

– Мне страшно, – сказала Света Дорошевич и прижалась к Мишке.

– Не бойся, – он не упустил момент чмокнуть девушку в щеку. – Это сказка. Это же сказка.

– Безобразие! – заорал сзади знакомый воскресший голос. – Они целуются на глазах у детей. Это же публичный разврат. Милиция!

Нет, напрасно пожалел Михаил мальчишку, ему бы впору себя жалеть. Быстро оклемался вундеркинд и крепко отомстил. Ничего особенного не было в слове «разврат», вполне литературное слово, но Мишу будто грязью со спины окатили. Он заворочался медведем, вставая, много сил пришлось потратить Светке, чтобы его утихомирить.

– Не надо, милый, ну не надо! – умоляла она.

– Ладно, – сладко остывал Михаил, – зажгут свет, я их возьму на заметку. Я их!..

Веселые ребята не стали ждать, пока их возьмут на заметку: застучали стулья, зашаркали ноги, – детишки потопали к выходу. Михаил, бесясь, услышал напоследок длинное глумливое рассуждение о том, что не* возможно смотреть детям хороший фильм, когда некоторые дебилы являются в кинотеатр с единственной целью – полизаться.

Света Дорошевич захлебывалась от восторга. Синдбад безжалостно прокалывал кентавра кинжалом. Добро торжествовало. Туземка была не против приголубить удачливого морехода.

– Тебе правда смешно? – недоверчиво спросил Миша.

– Очень смешно.

– А мне не смешно.

– Почему?

– Мерзавцы. Юные хулиганы. Сейчас они так, а подрастут – финка появится. Тогда с ними так просто не справишься. Вот откуда вырастает всякая мразь.

– Не занудствуй!

– Как?

– Не занудствуй, милый!

Холод, равнодушие, ледяное презрение. Когда это кончится, когда? Что он ей – игрушка, кораблик с парусами, куда дунешь – туда поплыл. Скоро переполнится чаша его терпения. Он сказал:

– Нет, Света, это не ерунда, не повод для смеха. Хамство обязательно перерастает в подлость, а подлость – в преступление, пускай это преступление тайное, не совершенное, тем оно страшнее. Несовершенные преступления – это почва, на которой произрастают все язвы человечества.

– Я тебя боюсь, – сказала Света, – проводи меня быстрее к мамочке.

Подталкиваемые с боков выходящими зрителями, они выбрались на улицу. Михаил завелся, почувствовав тему для спора. В институте, в общежитии они спорили по любому поводу, им нравился сам процесс спора. Миша был далеко не лучший спорщик, ему не хватало умения высказывать свои мысли коротко. От отца он перенял спокойную манеру обоснованных мотивированных рассуждений. В общежитии на долгие разговоры не хватало времени. Там дискуссии обыкновенно велись репликами. Уж очень надо было быть оригинальным, чтобы тебя одного слушали больше двух минут подряд. Мишу обычно ядовито обрывали на середине фразы. Это его раздражало. Но парировать реплику мгновенно, точно и остроумно он не умел. Он горячился: «Глупо! То, что вы говорите, глупо!» Ему кричали: «Докажи, почему глупо!» Он начинал доказывать, торопясь, на первом же нечетком зигзаге его сбивали остротой бойкие говоруны, и он в растерянности умолкал, продолжая по инерции мямлить: «Глупо, *глупо».